Он почему-то вспомнил сумасшедшего у станции Кропоткинской. Что он кричал? Что-то насчет выздоровления с помощью раскаяния. Почему-то Денису казалось, что этот псих появился в том месте и в то время не просто так. Он хотел что-то передать. Быть может, подсказать, помочь.

«Да нет, ерунда. Я же не в фильме, чтобы всякая хрень вместо случайности оказывалась намеком», – размышлял Денис.

Но все же, что он кричал? Денису показалось чрезвычайно важным вспомнить слова психа.

– Выздоровление с помощью… – пробормотал он себе под нос. – Нет, не с помощью, а через раскаяние.

– Исцеление через покаяние, – поправила Лана, отстранившись и пристально взглянув ему в глаза. – Кажется, так.

– Точно, не раскаяние, а покаяние, – все так же тихо проговорил Денис.

Букинист отвлекся от своих мыслей и, не расслышав, спросил:

– Что, простите?

Молодые люди помотали головой. А Лана вновь взглянула на Дениса.

Алексей Петрович обвел своих собеседников взглядом.

– Но все мои мистические логические выкладки рассыпаются об один-единственный вопрос, которым в свое время грешил Чернышевский, – «Что делать?». Как мы (а судя по тому, что я уже почти что списан, скорее вы) будем противостоять Смерти? Или уже стоит называть ее своим именем?

Лана молчала, все так же глядя на Дениса. Денис тоже безмолвствовал, сверля взглядом пол.

Алексей Петрович вздохнул:

– Дайте мне часик. Я посижу, поразмышляю. Ответ должен быть неглубоко.

– Не надо размышлять, – наконец поднял голову Денис. – Я, кажется, знаю, что нужно делать.

Он нервно хихикнул и взъерошил волосы на голове. В глазах читалось волнение вперемешку со страхом.

– А если я окажусь не прав… то я буду не прав.

Около трех часов дня Алексей Петрович остался один. Сначала, в полвторого, ушел Денис. Затем, спустя час, его покинула Лана.

Он видел, как терзалась девушка. С одной стороны, она должна была хоть как-то помочь своему кавалеру в воплощении вполне логичного и последовательного и, в то же время, абсолютно авантюрного плана. С другой, она чувствовала, что должна поддержать старого букиниста. Алексей Петрович прочел все это в глазах девушки, где сочувствие боролось с жаждой действий.

Лана пыталась пойти с Денисом, но тот оказался очень настойчив. Она довольно долго пыталась его переубедить, но в итоге все ее аргументы и уловки разбились о стену принятого им решения. Когда Денис ушел, она не могла найти себе места. Алексей Петрович, видя ее растерянность, угощал ее чаем, рассказывал разные истории из своей жизни, вспоминал свою с Виктором дружбу. Делал все, чтобы хоть как-то развеять это напряженное молчание. Но через некоторое время все же решился и напрямую сказал:

– Лана, милая, я вижу, что если вы сейчас не примете какое-либо решение, то просто-напросто взорветесь.

Девушка непонимающе взглянула на него.

– Алексей Петрович…

– Да, это я, – прервал он ее. – Я – Алексей Петрович, старая рухлядь, которая в этой жизни увидела все, что нужно. И я достаточно самостоятелен, чтобы умереть.

Лана вздрогнула.

– Извините за бестактность и резкость в выражениях, но грызть себя почем зря не стоит. Вы мне ничего не должны, хотя, признаться, ваше сочувствие мне крайне приятно. Но в данном случае в вашем сочувствии и, что важнее, в вашей помощи нуждается Денис, поэтому без сомнения бегите и помогайте ему. И даже если он говорит, что должен справиться один, все равно сделайте это. А если… нет, когда вы двое добьетесь успеха и Анку останется с носом, расскажите ему, что старый буквоед Сергеев Алексей Петрович поспособствовал тому, чтобы подложить ему свинью.

Лана плакала, беззвучно и спокойно. Обычно слезы обезображивали человека, превращая лицо в нечто аморфное, бесформенное. С Ланой все выглядело иначе. На ее красивом лице просто появились капельки влаги, которые, начав свой путь в уголках покрасневших карих глаз, нежно пробежали по щекам и, добравшись до подбородка, исчезли из виду. Перед Алексеем Петровичем сидела юная девочка, которая, наконец, разрешила свой внутренний конфликт и плакала скорее от облегчения, чем от печали.

– У меня никогда не было детей, моя милая. Господь, который, оказывается, существует, как-то не соизволил мне в этом помочь. Два моих недолгих брака закончились быстро и скучно. Хотя, – улыбнулся Алексей Петрович, – если учесть, что мне всегда твердили, что единственной моей спутницей в жизни могла быть и была только книга, то я имею полное право называть себя многоженцем. Собственно, из-за книг и развалились мои союзы. Я не терпел вмешательство в этой сфере моей жизни, а женщины, в свою очередь, не терпели моей нетерпимости. Поэтому компромисса мы не находили. И вопрос о детях, естественно, даже не успевал назреть.

У него на секунду закружилась голова, и он потерял нить рассуждения.

– О чем же я?

– О детях, – тут же ответила Лана.

– Да. Знаю, что я, как всегда, излишне многословен, но избавляться от своих недостатков уже поздно. – Алексей Петрович устало улыбнулся. – Так вот, если бы я был вашим отцом, я бы очень вами гордился. И считал бы, что у меня самый лучший ребенок в мире.

Он сделал паузу, подбирая слово.

– Вы светлая. Сохраните в себе этот свет.

Он замолчал. Соображать становилось все тяжелее, видимо, от усталости. Он не хотел оставаться в последние минуты один, но понимал, что девушке надо идти.

Немного застеснявшись своего откровения, он сменил тему:

– Будьте очень аккуратны. Шутки со смертью никогда не доводили до хорошего, как бы это сейчас странно ни звучало.

– А шутить с этим козлом никто и не будет, – резко и жестко ответила Лана.

Алексей Петрович невольно улыбнулся.

– Остра, как бритва. Витя правильно сказал, что вы не промах. А от этого сварливого хрыча, – он вздохнул, – нечасто можно было услышать подобный комплимент. Ну да хватит меня слушать. Допивайте чай и бегите скорее. И… все же будьте аккуратны.

Лана кивнула. Затем, не глядя на полупустую чашку с остывшим чаем, встала и поцеловала его в щеку. Алексей Петрович не нашелся, что сказать. Он просто молча провел рукой по коротким волосам Ланы и слегка улыбнулся. А девушка встала, обулась и вышла, не сказав ни слова.

Алексей Петрович дотронулся до щеки и накрыл ладонью то место, куда поцеловала его Лана. Он хотел хоть ненадолго сохранить это тепло.

Прошло несколько минут. Алексей Петрович, медленно передвигая ноги, вернулся в комнату, взял первую попавшуюся книгу и лег на диван. На обложке небольшого томика было написано: Габриэль Гарсиа Маркес, «Сто лет одиночества»

– Я вас умоляю! – пробормотал он. – Из всего, что я накопил, умудрился вытянуть самое занудное.

Положив книгу на пол возле дивана, он откинулся на потрепанную подушку. Закрыл глаза и попытался расслабиться, но мысли, хаотично крутящиеся в голове, не позволили это сделать.

Решив не сопротивляться, он стал перебирать в голове свой разговор с Ланой. Конечно, разговором это назвать было сложно – скорее, монолог. Девушка, по большей части, молчала, и, как ни странно, это не походило на стеснение. Время от времени она подталкивала беседу какой-нибудь короткой ремаркой или своевременным вопросом, делая это столь естественно и непринужденно, что Алексею Петровичу казалось, что они давно знакомы. Лана придавала разговору уют пледа в промозглую погоду. Напоследок он сказал ей, что был бы горд считать ее своей дочерью. Тут он был искренен. Но он слукавил, сказав, что Господь не дал ему детей. Он сделал это машинально, не задумываясь, и теперь очень стыдился этого лукавства. Неправильно было заканчивать свою жизнь с ложью на устах. Попахивало Петровым отречением от Христа.

Оба его брака были изначально обречены на провал. Единственная женщина, которую любил Алексей Петрович, была Катя. Студент, он проявлял к ней чувства, которые, казалось, были несовместимы с его возрастом: в них не было пошлости, похоти. Он боготворил ее, но при этом так и не набрался смелости признаться ей в этом. А когда нашел-таки силы, было уже поздно – его лучший (и единственный) друг Витя, бабник и балагур, оказался смелее. На их свадьбе Алексей радовался за друга, пытаясь смириться со своей собственной потерей. И за годы их дружбы он научился прятать «ненужные» чувства далеко в сердце. Было одновременно тяжело и отрадно видеть этих двоих вместе, созерцать их тихое счастье. Алексей Петрович так никогда и не сказал Виктору об этом. Это было ни к чему. Потеряв любовь, он не хотел лишиться еще и дружбы.