Среди коллег Громов всегда слыл кофеманом. Он смеялся над теми, кто утверждал, что от свежезаваренного кофе поднимается давление, кружится голова, куда-то исчезает сон.

Виталий ничего подобного никогда не испытывал. Он мог выпить пять чашек с небольшим интервалом во времени, а потом спокойно рухнуть на кровать, чтобы оказаться в объятиях Морфея. Но если Громову по каким-то причинам не удавалось проглотить хотя бы полкружки кофе – настроение резко менялось. Бог сна становился очень назойливым, бедняга полицейский засыпал на ходу, вызывая раздражение товарищей, и они терпеливо ждали, пока Виталий, как они выражались, «возьмет кофейную дозу» и снова станет работоспособным.

Вот и сейчас, запив яичницу двумя чашками крепкого черного кофе, в который не полагалось добавлять ни молока, ни сахара, будущий частный детектив почувствовал себя человеком. Он быстро оделся, радуясь, что на дворе весна и, кроме брюк и рубашки, вполне достаточно легкой кожаной куртки, взял с полки ключ от машины и бодрым шагом вышел на улицу.

Синий десятилетний «Фольксваген», не старый и не новый по российским меркам, являлся предметом его гордости.

Разумеется, в глубине души Громов мечтал о новой машине, грациозной «Тойоте Камри» черного цвета с искоркой и автоматической коробкой передач (такую он видел во дворе соседнего дома), однако зарплата полицейского, не бравшего взяток, позволяла лишь грезить о такой красавице.

«Мечтать не вредно, – философски размышлял Громов, садясь на водительское сиденье. – «Фольксваген» вполне приличная машинка, у многих и такой нет. Вон сосед по лестничной площадке рассекает на старом «Москвиче» и вполне доволен жизнью. Новая машина – дело наживное. Вот пойдут хорошо дела в агентстве…»

Виталий так замечтался, что чуть не проехал на красный свет. Он с раздражением взглянул на светофор, неподалеку от которого красовалось изображение камеры.

«Засекли, – подумал он, злясь почему-то на ГИБДД, – теперь жди «письмо счастья».

Лишние расходы сейчас никак не входили в его планы. Расчетные деньги потратятся быстро, хотя бы на обстановку офиса. Треть из них он уже угробил на рекламы в газетах. А новые поступления… Когда он их заработает? Вот почему за рулем нужно быть предельно аккуратным.

Снизив скорость почти до пятидесяти километров в час, он поехал к дому дяди – аккуратному трехэтажному особнячку из красного кирпича с флигелем, выглядывавшему из-за крепкого железного забора.

От бренных мыслей о трудовых доходах Громов переключился на деда, дожившего почти до девяноста восьми лет, полковника КГБ Сергея Лаврентьевича Воронцова.

Возможно, он прожил бы и дольше, однако, решив отремонтировать крышу, вскарабкался на второй этаж. Под тяжестью старика обломилась гнилая перекладина на видавшей виды лестнице, и он рухнул вниз, ударившись виском о кирпич.

Со смертью деда Виталий почему-то почувствовал себя более осиротевшим. Может быть, дело в том, что быть внуком и сыном – вещи все-таки разные?

Слово «бабушка» звучит более мягко, чем «мама», бабушки и дедушки любят внуков больше, чем любили собственных детей.

К сожалению, бабушку Федосью Виталий помнил плохо. Маленькая, суетливая, она радовалась приходу внуков и всегда готовила что-то необыкновенно вкусное: пирожки с ливером, таявшие во рту, пирог с абрикосом, который называла почему-то «Дамский каприз», самолепные сибирские пельмени и вареники с вишней.

Дети уплетали угощения за обе щеки, приезд к бабушке был для них ритуалом, праздником, который они ждали с нетерпением, как Новый год. Но любая сказка заканчивается, порой печально, хотя этот жанр и не предполагает печальных концов.

Однажды взволнованная заплаканная мама с красными глазами и щеками, захлебываясь слезами, сообщила, что бабушки больше нет. Обширный инфаркт.

Потом Виталий узнал от дяди, что старушку (впрочем, не такую уже и старушку по нынешним меркам – всего шестьдесят лет) погубило людское равнодушие.

Бабушка Федосья отправилась в магазин за содой, чтобы приготовить любимый пирог к приходу внуков, почувствовала себя плохо и присела на скамейку, откинув голову на спинку и закрыв глаза.

Вероятно, вскоре она потеряла сознание, но долгое время прохожие равнодушно сновали мимо, не задумываясь, что, вероятно, требуется помощь бабуле, пока одна из соседок, тоже решившая прогуляться в магазин, не обнаружила ее, уже мертвую, с посиневшими губами.

Смерть жены подкосила деда. Он стал более угрюмым, неразговорчивым, а когда погибли родители Виталия, и вовсе зажил отшельником. На дачном участке за городом вместо одноэтажной хибары Сергей Лаврентьевич выстроил двухэтажный деревянный дом, можно сказать, своими руками, не допуская рабочих и отказавшись от помощи сына, бизнес которого в ту пору пошел в гору.

Закончив строительство, дед предупредил сына и его жену, чтобы его не беспокоили: если нужно, он сам даст о себе знать, и будто откололся, отгородился от семьи, только не железным забором, а стеной отчуждения.

Сергей Лаврентьевич приходил в неистовство, если родной сын являлся без приглашения, внуки вообще были редкими гостями в его келье, и даже, когда дом потребовал ремонта, не взял от Вадима ни копейки, предпочитая с утра до ночи латать, пилить, красить, клепать…

Однако жилище продолжало потихоньку разрушаться, как огромное воронье гнездо с порывами ветра: по бревнышку, по веточке, по черепичке…

Но бывший полковник не сдавался, по-прежнему запретив родственникам появляться в его «лачуге», как он называл дачный дом.

Виталию это казалось странным, но он не считал себя психологом и все списывал на горести, которые его деду пришлось претерпеть в жизни: война, смерть жены, потом дочери с зятем… Тут кто угодно слетит с катушек…

Несмотря ни на что, он любил деда и привык, что остается чьим-то внуком: это по-особенному грело душу. Гнилая лестница изменила его судьбу: теперь Громов не был ни внуком, ни сыном.

Дядя говорил, что ему давно пора жениться, и девушки попадались хорошие, а бывший полицейский все медлил. Кто знает, может, он искал похожую на мать или бабушку?

Недавно пришлось расстаться с Надеждой, врачом-хирургом, довольно симпатичной рыжеволосой дамой, которая поставила вопрос ребром: либо женимся, либо расстаемся.

Громов, как одессит (хотя и в Одессе ни разу не был), ответил уклончиво, «шоб да так нет», но Надежда, как хирург, привыкшая не лечить, а отсекать больные части тела, чтобы потом становилось легче, выбрала второе.

– В конце концов, у тебя есть мой телефон, – отрывисто сказала она и тряхнула рыжей гривой. – Если передумаешь – звони.

Он часто хотел позвонить, но решил, что это лишнее.

Надежда права: лучше сразу отрезать больные части. Женщина ему не подходит, он ей тоже – зачем давать напрасные надежды? Но иногда чертовски хотелось позвонить бывшей возлюбленной, выслушать добрый совет, прижаться к полным губам и почувствовать жар ее тела…

Трудно сопротивляться зову плоти.

В таких мыслях Громов выехал на дорожку, не похожую на другие, обычные городские, гладкую, без единой выбоины – что делать, район тех, кто надежно скрывался от посторонних глаз за оградами и электронными воротами, купаясь в бассейнах с кристально чистой водой и вытираясь полотенцами, чистыми, как нетронутый снег на вершине Эльбруса, – и, подрулив к дому Вадима Сергеевича, остановился возле железного забора. Калитка не была заперта и не охранялась: дядя ждал его.

Он стоял на дорожке, выложенной серым булыжником (говорят, экологически чистым), и улыбался, показывая великолепные зубы.

В свои пятьдесят он выглядел на тридцать пять – сорок, подтверждая рекламу (правда, для женщин), что такие чудеса случаются.

– О, кого я вижу! – Он распахнул объятия, принимая племянника. – Будущий Ниро Вульф! Мне что, на твой день рождения теперь дарить тебе заморские орхидеи?

– Ты же терпеть не мог детективы, – усмехнулся Громов.

– Просто ты многого обо мне не знал, нам некогда было откровенничать, пока ты занимался трупами. – Дядя повел его к машине. – Поедем на твоей.