– Что тут смешного?

– Ты. Знаешь, ты ведь такая же, как она. Тебе всегда нужно, чтобы последнее слово осталось за тобой.

Я открыла было рот, чтобы возразить, затем вспомнила улыбку моей матери и то, как она сказала «мы», и была вынуждена признать: возможно, Джек не так уж и не прав.

Вместо ответа я направилась обратно в кухню.

– Я пойду погуляю с собакой.

– Я с тобой, – заявил Джек, увязавшись за мной следом.

– Я тут на днях познакомилась с одной твоей старой приятельницей, – сказала я, пока мы шли в кухню.

– В самом деле? И кто это?

– Ребекка Эджертон.

– А! Она говорила, что собирается связаться с тобой по поводу статьи, над которой работает, о твоей матери. Я сказал ей, что вы не совсем… близки.

Я толкнула дверь кухни и застыла на пороге.

– Что, однако, не помешало ей связаться со мной.

Джек остановился в дверях – так близко ко мне, что я уловила запах его одеколона.

– Она удивительно похожа на Эмили, тебе не кажется?

– Не замечал, – буркнул он, шагнув меня мимо в кухню.

– Хм, – скептически буркнула я, не вполне убежденная в его правоте, но не желая вступать с ним в полемику по этому поводу. На сегодня мне с лихвой хватило общения с матерью.

Джек между тем надел на Генерала Ли ошейник. Взяв поводок, я вышла через черный ход. Если честно, я была рада приходу Джека. Мне было легче при мысли о том, что в доме я не одна. При этом мы с ним оба знали, что я никогда не признаюсь в этом даже через тысячу лет.

Верный своему слову, Джек, чтобы лишний раз не напоминать мне о себе, провел ночь в комнате для гостей на втором этаже. Я оставила под дверью свежие простыни и чистые полотенца, как бы намекая ему, что его присутствие оценено, хотя не совсем желанно. Но хотя он спал на другом этаже, я знала, что он со мной под одной крышей, подобно тому, как собака знает, когда вы прячете в кармане угощение.

На следующее утро я вышла из дома как можно раньше – чтобы не встречаться с ним, а также потому, что мне все равно не спалось. В ожидании девяти часов я провела два часа у себя кабинете: попивала кофе с сахаром и расставляла по местам канцелярские принадлежности. Я также позвонила Софи, уверенная в том, что перспектива посещения исторического дома к югу от Брод-стрит более чем компенсирует тот факт, что я разбудила ее за несколько часов до того, как она планировала встать с постели. Она не стала спрашивать меня, почему я захотела взять ее с собой, пока я буду показывать матери дом ее детства. Именно поэтому я любила Софи Уоллен больше всех остальных в этом мире.

Я приехала первой, в восемь пятьдесят. Терпеть не могу опоздания, почти так же как ненавижу дурные манеры за столом и нечищеную обувь. Вероятно, это результат воспитания отцом-военным, хотя и алкоголиком, который научил меня правилам, путь даже лишь с той целью, чтобы я по утрам могла проследить, что он был надлежащим образом одет и, выпив чашку крепкого кофе, отправился на службу.

Я стояла на тротуаре перед воротами, нетерпеливо постукивая ногой. Я бы простила за опоздание Софи; это была такая же неотъемлемая часть ее личности, как и ее неизменные «биркенстоки». Но матери я дам только лишние пять минут, после чего меня уже тут не будет.

Заметив ярко-зеленый «Фольксваген»-«жук» Софи, я помахала ей. Найдя свободное место, она припарковалась у бордюра на другой стороне улицы и вышла из машины. Я тотчас вытаращила глаз, на сей раз потрясенная не ее нарядом, а рядами крошечных косичек с вплетенными в них разноцветными бусинами, что каскадами свисали с ее головы. Хотя сама прическа была не так уж и плоха, из-за нее и без того маленькая головка Софи выглядела как образец из коллекции засушенных голов, какую я однажды видела в личной библиотеке одного потенциального клиента.

– Что случилось? – спросила я, когда она подошла ближе. – Надеюсь, ты по крайней мере выдвинешь обвинения.

Она широко улыбнулась, ставя ногу на тротуар.

– Эту прическу мне предложила сделать одна моя студентка. Я согласилась. Чэду нравится.

Я подняла бровь, но ничего не сказала, заметив выражение ее лица, когда она взглянула на дом за моей спиной.

– Ты самая счастливая из всех, и я хочу, чтобы ты это знала. Сначала по счастливой случайности ты получаешь в наследство особняк Вандерхорста на Трэдд-стрит, а затем появляется твоя мать и хочет купить для своей семьи дом – еще один архитектурный шедевр. Бэмс! И теперь у тебя два самых красивых исторических дома в Чарльстоне! У той, что еще недавно снимала квартиру в современном кондоминиуме!

– Тебе не приходило в голову, что я могу предпочитать квартиру всему этому добру? Я смутно припоминаю дни, когда мне не нужно было тратить все свое время, энергию и ногти, соскребая краску со старинной штукатурки. Или привязывать мой личный график к работе разных плотников и маляров? Теперь я провожу больше времени с ними, чем со своей маникюршей и массажисткой.

Она вновь улыбнулась и с мечтательным выражением лица посмотрела на трехэтажный георгианский особняк, чей двухэтажный портик отбрасывал на тротуар тень. Но, похоже, она услышала меня, потому что сказала:

– Этот дом классический. Думаю, он построен около тысяча семьсот пятьдесят шестого года.

Я скрестила на груди руки.

– На самом деле это был тысяча семьсот пятьдесят пятый год. А двойной портик с ионическими колоннами был добавлен лишь в тысяча восемьсот двадцать шестом году, чтобы продемонстрировать неоклассические вкусы владельца в то время, когда в моде был федеральный стиль.

Софи повернулась ко мне, ее самодовольная улыбка стала еще шире.

– Знаешь, а ты ведь не безнадежна. Более того, тебя даже можно выпустить с лекцией перед моими студентами о том, что такое реальная реставрация. Ты отлично изучила вопрос. А если ты пару раз вставишь это словечко «неоклассический», то точно произведешь на них впечатление.

Я фыркнула, но в душе осталась довольна. До того как я вопреки собственному желанию стала владелицей исторически ценного дома, моя позиция была примерно такой: «Снести к чертовой бабушке все это обветшалое старье и построить на его месте многоярусную парковку».

Хотя для всех я оставалась поклонницей кондоминиумов, я определенно была уже не той, что унаследовала дом на Трэдд-стрит. Теперь мне было понятно, что квартирка в кондоминиуме с ее белыми голыми стенами была лишь формой самосохранения для молодой девушки, которая видела, как дом, в котором родилась она, а до нее – шесть поколений ее семьи, был продан супружеской паре из Техаса, сделавшей свое состояние на торговле металлоломом.

– Что с садом? – спросила Софи, всматриваясь сквозь садовые ворота.

– Ужасен, не правда ли? – сказала я, открывая калитку. – Но погоди, пока не увидишь, что там внутри. В объявлении в Интернете много картинок. Скажу лишь то, что я очень надеюсь, что это были просто очень плохие снимки, которые не показывают красоту дома. По словам агента, для большей части дома жена не стала прибегать к услугам декоратора, заявив, что хочет сделать все сообразно собственным вкусам.

Софи нахмурилась, глядя на цементные и стеклянные кубы, чьими единственными притязаниями на принадлежность к миру искусства были пьедесталы, на которые они были установлены. Она задержалась перед ржавой металлической скульптурой, удивительно похожей на старую автомобильную дверь из лучших дней Детройта.

– Что это?

– Дверь от «Кадиллака Севильи». Примерно тысяча девятьсот семьдесят седьмого года выпуска.

Мы обе как по команде повернули головы. Моя мать, в шубке и кожаных перчатках, стояла, пристально разглядывая сад, который, увы, больше не был похож на тот, в котором мы с ней и бабушкой когда-то пили чай. Клумбы исчезли, равно как и кусты жасмина и самшит. По морщинкам на лице матери я догадалась: она тоже видела то, чего там больше не было.

– Это катастрофа, не правда ли?

Софи протянула для рукопожатия руку: