Шеломов не смирился с отставкой. Тем более, что жизнь его оказалась разбита и лишена смысла. Он стал таскаться за бывшей подругой, носившей теперь идиотскую фамилию Халалеева. Являлся к ней на работу, поджидал часами на улице, названивал по телефону. Он молил, требовал и клянчил, чтобы она хоть изредка встречалась с ним. Он её домогался. Совершенно безуспешно. А время шло. Постепенно он оборзел. Стал звонить ей домой практически ежедневно. Поскольку Степа, когда поднимал трубку сам, всего лишь ругался и обещал набить морду, но так и не набил, Игорь зарвался. Он начал угрожать, требовать какой-то дурацкий выкуп, а иначе не оставит их в покое. Он говорил, что наймет убийц, подложит бомбу, нашлет мафию и тому подобные глупости. А Степа хихикал в трубку и злил его ещё больше.

Потом Степе стало не до смеха. Шеломов оставался в конторе после окончания рабочего дня и часами набирал по телефону их домашний номер, приводя Степу в бешенство. И Халалеев сломался. Это произошло на восьмом году их борьбы. Уже маленький Халалейчик начал поднимать трубку и говорить тоненьким голоском: "Алло." И слышал: "А, ублюдок! Скоро твоего папку бомбой на куски разорвет!" Халалейчик плакал и ронял телефонную трубку мимо аппарата. Степа сказал: "Хрен с тобой. Сколько ты хочешь?" "Пятьсот долларов." "Ладно, завтра там-то и там-то. Дашь расписку с обещанием больше не звонить."

Шеломову не нужны были деньги. Он бы их возвратил обратно. Ему просто хотелось таким способом унизить этого наглого Степку Халалеева, победить его. Он, пожалуй, даже не стал бы больше звонить. А, может, и стал. Но в условленном месте встречи, а это было очень людное место, самый центр города, Степа завел его за какой-то автофургон и врезал под дых. Когда Шеломов смог наконец выдохнуть, его уже дюжие мужики подсадили в фургон и надели на голову черный мешок. Потом был подвал. Когда с головы наконец сдернули душный мешок, он увидел деревянный чурбан в два обхвата и всаженный в него большой блестящий топор. На чурбан повалили какого-то голого старичка с выкрученными руками, дико визжащего. Потом здоровенный голый парень в одном клеенчатом фартуке на голое тело высоко вскинул топор, едва не задев бетонный потолок, и, хыкнув, одним ударом срубил старику голову.

Шеломов потерял сознание. Пришел в себя, когда на него выплеснули ведро холодной воды. Был он уже голый, раздели, пока без сознания лежал, мерзавцы. Ему больно завернули руки и бросили на плаху. Естественно, он заплакал. Жить-то хочется. Топор со свистом вонзился в плаху прямо перед глазами. Голос гнусавый: "Вот черт, первый раз промазал! Ничего, сейчас поправлю. Слушай, а, может, ты жить хочешь? Если хочешь, так скажи. Что, хочешь? А в любовницы пойдешь? Машкой будешь?" Ухватился за топорище здоровенный волосатый кулак, на пальцах буквы и кольца синие нататуированы. Цепенея от ужаса, Шеломов просипел и промычал: "Да." Детина весело захохотал: "Ну вот и ладушки. Прямо сразу и начнем." И Шеломова, распластанного на мокрой плахе, придавила тяжелая туша. Кругом глумливо хохотала и улюлюкала банда. И вот он здесь, в комнатах Бугра, в красном платье, какое сегодня число узнает из телепередач. Так и живет, "томясь, как турок на колу..." Унижен, раздавлен и поруган.

Нет, конечно, он рассказывал несколько не так. Сбивался, перескакивал с пятого на десятое, не договаривал и кое-что замалчивал. Но Жека умела отделять зерна от плевел, и общая картина жизни неудачливого телефонного террориста сложилась у неё в голове именно таким образом. Симпатии к нему это не прибавило, но и не убавило жалости. Она только присвистнула, когда он сказал, что находится здесь с апреля.

- А бежать? Бежать ты пробовал? - бестактно спросила она.

- Как бежать? - испугался Шеломов. - Ведь они сразу убьют меня. Отсюда нельзя убежать.

- А ты пробовал? - Жека смотрела брезгливо.

- Пробуй сама, если хочешь, - сказал плаксиво Шеломов.

- Я-то попробовала, - она почувствовала свое превосходство. - А кое-кто, похоже, даже сбежал, и не сегодня-завтра нас освободят.

- Что? - Шеломов побледнел. - Это конец. Теперь они нас уничтожат. Ты что, ничего не понимаешь? Мы же свидетели!

- Да ты просто трус! - возмутилась Жека.

- А ты... а ты... - он, похоже, растерял словарный запас за несколько месяцев в роли Машки. Наконец нашел нужные слова: - Ты дура!

- Ах ты козел! Петух! - Жека за последние несколько дней, наоборот, здорово обогатила свой словарь рядом сочных и весьма специфичных выражений. - Гребень потный! Валет! - Ну, и ещё несколько совсем уж непечатных синонимов.

После чего она села в угол перед телевизором и стала сердито смотреть программу для фермеров. А Шеломов ещё постоял, хлюпая крючковатым носом и протирая очки подолом. Потом забрался под одеяло, повернулся к стене, скорчился и замер. Впрочем, продолжая что-то шептать. Жека не прислушивалась.

Через некоторое время она нахально обыскала помещение, раздобыла из тумбочки кружку, кипятильник, початую пачку сахара, чай и ещё кое-какую еду. И поела. И снова села к телевизору. За неделю успела соскучиться по окаянному ящику и по той жизни, что в нем показывали. Даже депутаты казались такими родными...

После восьмичасовых "Вестей" явился поддатый Бугор. Злой, взъерошенный. Он запер дверь изнутри, ключ на цепочке повесил на шею и минут пять гнусаво матерился. У Жеки уши повяли, но она с радостью поняла, что Володе удалось-таки выбраться из подвала и скрыться. Впрочем, радость свою она никак не обозначила. А вот Бугор злость свою демонстрировал на полную катушку. И когда Жека достаточно миролюбивым тоном и вполне вежливо попросила его прекратить материться, он буквально взвился. Стал вытаскивать из брюк ремень.

Жека испугалась, что он начнет её хлестать этим ремнем, и в ужасе закричала:

- Не смей подходить, мерзавец, урод, паразит!

Она ещё прибавила несколько столь же обидных слов и тут же пожалела об этом. Бугор выволок её за руку на середину комнаты, усадил на стул, завернул руки за спину и привязал их ремнем к спинке стула. Потом за шею сволок с кровати Шеломова и ткнул его головой в живот сидящей Жеке. Потом закинул подол красного платья Шеломову на спину и загоготал. Прогундосил, подделываясь под кавказский акцент:

- Вазэлин, заходы!

Шеломов взвыл и промочил слезами Жекины джинсы. Жека тоже заорала. И Бугор заорал, его это все возбуждало ещё сильней. Шеломов ритмично торкался головой ей в живот, руки его вцепились ей в бока. Жека зажмурилась, чтоб не видеть пухлый зад Шеломова и ощеренную морду гнусавого бандита, удовлетворяющего свою животную страсть. В какой-то момент она почувствовала, что Шеломов уже не плачет, он ахает и повизгивает, а пальцы его то сжимают, то отпускают её бедра. Так кошка, когда её гладят, мурлычет и то выпускает, то подбирает когти.

- Да ведь ему нравится, - ахнула она и закричала: - Скоты! Какие же вы оба скоты!

И тут они кончили с дрожью и воплями. Чувство необычайной гадливости и омерзения овладело Жекой, словно два этих скота, насильник и жертва, оба одновременно изнасиловали её саму. В какой-то мере это было именно так. Ее принудили участвовать в их скотском акте, стать возбуждающим средством, разнообразящим их приевшуюся игру.

После этого Гунявый повалился на кровать и тут же захрапел. А Шеломов занял освободившееся место перед телевизором, сгорбился и окаменел. Жека осталась привязанной. Она уговаривала, упрашивала, молила отвязать её, но Шеломов молча пялился на экран. Тогда она заорала во весь голос. Проснулся Бугор и, гнусно хохоча и подначивая, освободил её.

Руки онемели совершенно, пальцы не гнулись, потом ладони стало колоть тысячами иголок, и у Жеки слезы сами хлынули из глаз.

* * *

Коридор в этом месте расширялся, образуя небольшой проходной зальчик. Здесь размещалось самое жуткое отделение подземной зверофермы разделочная. Стояли две массивные деревянные колоды, с блока под потолком свисал на цепи крюк, под ним большое корыто, словно гроб из нержавейки. У стены разноцветные пластмассовые ящики. На железном столе в образцовом порядке разложены большие мясницкие ножи и два широких топора. Тут же пара абразивных брусков - лезвия должны быть острейшими, тогда дело идет споро.