А как – должно было?

… костяной клинок под сердцем, губы пестрой кошки – кровь и мех, и следы когтей в снегу, и обрывки черного платья…

… Харст и Лансея над холодеющим телом, ночью, с ножами…

… огонь – помнишь? все помнишь? помни…

… четыре стальных лезвия – на одно-единственное сердце…

– Эй, Астри! – это, конечно, Цархон. – Присмотри за печкой, пока я унесу остатки в погреб.

Риаленн обернулась – как раз вовремя, чтобы увидеть, как хилый старичок, насвистывая, поднимает на плечи половину оленьей туши. Сам открыл дверь, сам закрыл ее за собой. Тем не менее, никому из оставшихся и в голову не пришло удивиться, что свидетельствовало о том, что подобные штуки Цархон выкидывает не в первый раз.

И снова – неприятный холодок: как будто не в доме она, где проходит ритуал Очищения, а в ловушке. В хитрой и опасной ловушке.

Улыбается Схайли, но за этой улыбкой, и за весельем Цархона, и за молчанием Варгула, и за смеющимися глазами молодого варвара Астереля стоит что-то пугающее. Чужое. Мертвое. Неужели ошибся Тахриз, неужели старый Харст не знал, о чем говорил, уверяя ее, что Очищение – совершенно безопасный обряд? Что происходит? Что плохого – произошло, произойдет или… или прямо сейчас и происходит?

Ее размышления прерывает крик жреца Земли.

– Вина! – кричит Цархон, врываясь в дверь. – Да, вина, самого крепкого, что заменит оленью кровь в наших жилах! Вина, чтоб его!!! Астри, старая макака, лезь в погреб!

Это самые откровенные слова, которые слышит сегодня Риаленн.

Потому что скрывающаяся за шутками и прибаутками тревога серой помоечной крысой высовывается из норы, водит усиками, ищет добычу – мягкое, боязливое сердце. У Хранительницы оно почти такое и есть. Почти – потому что привыкла бояться, привыкла видеть за обыденностью повседневной жизни то, что не каждому следует видеть, и уж тем паче – чувствовать, и поэтому злой крысюк только смотрит маленькими жадными глазенками, но не может укусить: зубы коротковаты.

Они уже сидят впятером за ужином – ночь поспешила укрыть свою тайну – и вот в каменных кубках бьется старое вино, и шум в голове Риаленн оборачивается словами, которые напрочь выбивают хмель: говорит Астерель, и крыса тревоги вылезает из норы и потягивается: правда краснополосым аспидом лезет за пазуху с октябрьского ветродуя – погреться. Выбросишь? Убьешь? Не поверишь? Как бы не так…

– Мы не шуты, Риаленн, – говорит Астерель. – Мы и вправду жрецы. Жрецы Стихий. Просто это наш последний праздник.

– Боги есть, – говорит ни с того ни с сего Варгул, – и они действительно очень могущественны. Они не совсем такие, какими их представляют люди. Точнее, они совсем не такие. Мы долгие годы существовали под их эгидой, но всему на свете когда-нибудь приходит конец. Я не смог выяснить, что произошло, но те, кому мы служим, отдали нам приказ, не подлежащий обсуждению. Радуйся, Хранительница… или скорби. Отныне твой дом – среди людей.

– Ри, – нежно говорит Схайли, – не бойся. Тахриз сказал тебе правду: твоему существованию как Хранительницы пришел конец. Отныне ты станешь признанной всеми чародейкой. Карфальская ведьма исчезнет, и ее место займет Роглакская волшебница. Так надо, Ри. Тахриз объяснит тебе все. А теперь…

– Вина!!! – громогласно подытоживает Цархон, и на этот раз Астерель первым поднимает свой кубок.

Встает во весь рост Варгул, и слова Молчаливого раздирают плоть заиндевевшего воздуха когтями снежного кота:

Я жизнь отдам тому, кто станет мной,

Не взяв взамен ни серебра, ни злата.

Я встану нерушимою стеной,

Когда падет последняя преграда.

За новый мир,

За новый мир -

Не мой!

– Выпей это, Ри, – Схайли протягивает девушке кубок, а пальцы дрожат… мелко плещется вино… а в глазах жрицы Воды – боль, непонятно откуда взявшаяся боль, и спросить хочется, и страшно… Дрожат руки у Схайли, дрожат руки у Риаленн, и выедает глаза мужчин глухая тоска.

– Что будет потом? – почти прошептала Хранительница, принимая каменную чашу, которая на ощупь оказалась ледяной. – Почему… Почему так страшно?.. Я умру… умру потом, да?

– Нет, – ответил, глядя куда-то в сторону, Варгул. – Но не торопись с выводами. Тебе будет тяжело. Очень тяжело. Возможно, ты пожалеешь о том, что Харст нашел тебя на снегу немного раньше, чем следовало. Нет, Ри, ты не умрешь. В этой чаше – жизнь, а не смерть. Да… целая жизнь, проклятая небом и землей. Нет, ты не умрешь. Умрем мы. Ну же, братья… и сестры! Последний глоток!

– Стойте! – закричала Риаленн, но губы жрецов уже согласно коснулись каменных чаш. Цархон оторвался от кубка и в перерыве между двумя глотками прорычал совершенно не своим голосом:

– Пей! Пей, или все будет напрасно!!

Хранительница дала бы голову на отсечение, что в тот момент она глотала вовсе не вино.

Пузырьки легкого газа обожгли гортань Риаленн, вызывая на бой остатки сознания, и в тот же миг – внутрь, до дна, до пульсирующего средоточия жизни – рванулся огненный вихрь, плавя мысли в один громадный бесформенный комок, а потом комок этот раззвенелся по полу мириадами льдинок, погребая под собой ошалелую серую крысу, и все встало на свои места, и пришло Знание. Какое-то мгновение она ощущала себя богом. Она могла сокрушить тысячи и создать миллионы, ей были подвластны все земные, морские и небесные твари, и обитатели Живого Огня, и призраки, и духи, и еще сотни и сотни когорт и колонн… но мгновение оборвалось, прежде чем иссякла жидкость в кубке. Она запрокинула голову, не в силах понять, почему блаженство вдруг кончилось, но лишь несколько капелек упали с края тяжелой чаши: вина больше не было. Поплыл куда-то стол с бутылками и олениной, поплыли, искривляясь, фигуры жрецов… Хранительница вцепилась в дощатую столешницу, царапая ногтями сухое дерево. Так не должно было случиться!

А как – должно?!

– Вот мы и мертвы, – говорит живой, как ни в чем не бывало, Варгул. – Каково это – быть мертвым, Астри?

Астерель пожимает плечами.

– Мне будет легче, чем вам, – говорит он. – Мне и Схайли. Мы ведь еще молоды.

– Вина, – хрипит Цархон. – Вина, черт побери! Я взаправду хочу…

Варгул поморщился, поднял старика за шкирку и вынес во двор. Снаружи послышались возмущенные вопли, и через минуту жрец Земли вошел в дверь на своих ногах, весь в снегу и с еще более красным, чем ранее, лицом.

– Вина, – бросил он с порога. – Этот зараза Варгул вывалял меня в снегу, как котенка! Вина бывшему жрецу Стихии! И Варгулу тоже налейте. А потом снова пойдем купаться.

– Ночь на дворе, – попытался вразумить его вошедший следом жрец Воздуха. – Вот разбуянился-то! Успокойся, никто никого бросать не собирается. Как жили раньше, так и будем жить.

– Я ж теперь, – всхлипнул Цархон, – даже бутылку вина не наколдую. Правда, сотен пять я про запас сотворил…

– Сколько? – медленно проговорил Варгул, уставившись на раскисающего жреца.

– Пять или шесть сотен, – сквозь всхлипывания произнес Цархон. – Эйленвилль, тридцать пятого года. В погребе стоит, за домом. Мало, конечно…

Сначала хихикнул Астерель, к нему присоединилась Схайли, расхохотался Варгул – смешно, совсем по-человечески хлопая рукой по колену; прыснул, наконец, и сам Цархон, и только Риаленн во все глаза глядела на жрецов и ровным счетом ничего не понимала, кроме того, что утром у нее будет изрядная головная боль.

– Вы не умерли? – задала она вопрос, на который, очевидно, сама не могла найти ответ.

– А вы как считаете, юная леди? – игриво вопросил совершенно оправившийся от приступа меланхолии Цархон. Жрец Земли, похоже, менял настроения со скоростью прихотливого весеннего ветра. – Человек либо жив, либо мертв, третьего не дано. Шарлатаны, разумеется, будут пытаться втемяшить вам в голову свой бред относительно пограничных состояний. Не слушайте их, девушка! Обещаете – не слушать?

Риаленн была готова пообещать все на свете, только бы поскорее понять, в чем дело. Варгул усмехнулся, уловив растерянность в синих глазах Хранительницы: теперь она будет слушать до конца, даже если наступит последний день этого мира. Что ж, начнем…