– Запустим мельницу, останется ждать урожая, чтоб по новому помолу поглядеть работу, – сладостно затягивался махрой Ефим. – Хотя можно испытать и на прошлогоднем зерне. – Он весело улыбался, испытывая за брата гордость. Она нахлынула так горячо и внезапно, что даже защипало в уголках глаз…

– Степану небось невтерпеж узнать, как новая мельница заработает? – спросил Прохор Иванович, в руке которого поигрывал острый топорик. Махнув, он вонзил его в лежавшее у ноги бревнышко.

– Не переживайте, мужики, все путем будет, – успокоил селян мастеровой. Он жадно приложился к бутыли с холодным молоком. – Что-то притомился я сегодня. Не каждый день, паря, с жерновами в обнимку лазить приходится…

Испытания провели на следующий день.

Открыли запруду, сооруженную из плетеного тальника, камней и глины. Бурный поток воды стремительно хлынул на лопасти, отчего мельничное колесо плавно покатилось вокруг оси, с каждой секундой набирая обороты. В железном гнезде мягко проворачивалась колесная ось. Ритмично оборачивалось зубчатое колесо передачи, волчком крутилась блестевшая шестерня. Следом взыграли гранитные жернова, и потекла из лотка пахучая мука.

Ждали своей минуты сложенные на дощатых помостьях мешки с зерном. Будто в нетерпеливом ожидании муки и объемистый ларь.

– Засыпая мешок в ковш, надо регулировать сыпь, чтобы мука получалась мягкого помола. Проморгаешь, она будет крупитчатой, – пояснял рядом знающий мукомольное дело человек. – Надобно пробовать на язык.

Степан вздохнул полной грудью. От волнения у него чуть-чуть дрожали руки. Он подставил широкую ладонь. Мука сыпалась еще горячей.

– Ну, что? Что, Степан? Хороша и вкусна? – нетерпеливо потянулись к струйке сыплющейся муки остальные.

– Добренько! И вкусна, и хороша! Каж-жется, – только и смог выдохнуть Степан, утирая белые губы.

Обрадованно загомонили, закричали посельщики.

– Пошла-поехала твоя мельница! Вот, брат, торжества минута! – Не скрывая чувств, Ефим крепко сдавил пятерней плечо Степана, а потом и крепко обнял его.

А Степану не хотелось отрывать глаз от тонкой белой струйки. Так бы и любовался, наслаждаясь, этой картиной.

– Отец, а, отец, – затеребила его за рукав Елизавета, – пора и пообедать. Люди заждались.

– Погоди, Лиза. Погодь чуток.

– Наглядеться не можешь? – Елизавета нежно прижалась к мужу.

А Ефим уже сыпал в ковш зерно из второго мешка.

– Ну, ежели, никак оторваться нельзя, то обед пускай подождет.

Кто-то, кто пришел посмотреть на запуск мельницы, разошелся по своим делам. У каждого на подворье свои заботы. Конечно, радовались тому, что теперь нужда отпала возить зерно на помол в соседнее село за семь верст к Комогорцеву. Кто-то тайно завидовал, правда, белой завистью, Ворошиловым. Не обошлось, наверное, и без черной зависти. Но надо отдать должное Степану. Своими силами срубил-построил водяную мельницу, хотя не все земляки, честно сказать, верили в эту его затею. Но вот она, мельница! Желтеет свежим смоляным срубом на запруде. Вертит вода колесо, и крутятся жернова, превращая зерно в муку. Ее потом замесят для выпечки свежих хлебных караваев…

– Славно сработано! Ах, как славно! Погляди-ка, – цокали языками, медленно обходя новую постройку, посельщики.

К полудню прикатил в лакированной коляске с откинутым кожаным верхом, запряженной парой вороных лошадей, и сам Комогорцев. Не удержался глянуть своими глазами, прослышав про конкурента, заимевшего собственную водяную мельницу.

– Эка ты, брат, удивил? – воскликнул Комогорцев, обращаясь к Степану. – Ежели так и дальше пойдет, то обойдешь меня, ха-ха, – старался добродушней улыбаться старый и опытный мельничный собственник.

– Ну, пойдем до дому, коли надумал проведать нас, – пригласил Степан Комогорцева в гости, когда тот все буквально обошел, прощупав даже плотно законопаченные сухим мхом пазы меж бревен. – У Елизаветы и обед готов. По русскому обычаю надо бы обмыть новостройку.

– Святое дело, – оживленно согласился гость, вынимая из кошелки бутылку водки, запечатанную сургучной нашлепкой. – Как видишь, не с пустыми руками… Не бери в голову, что я чего такого затаить способен в душе. Мол, дохода теперь у Комогорцева меньше станет, потому что местные хлебопашцы теперь здесь станут зерно молоть.

– Да, я о том и не думаю, – махнул добродушно рукой Степан.

Елизавета тем временем наставила на стол тарелки с холодными закусками. Возбуждали аппетит прошлогодние соленые грузди и огурцы, брусника, нарезанный ломтями свежий холодец. Соленья отлично сохранялись в погребе от сезона до сезона. С утра, узнав о приезде соседского мельника, приготовила хозяйка жирных щей из свежей свининки, а перед приходом мужа с гостем вынула из загнетка чугунок с только что сваренной картошкой. Сняла крышку. От картошки повалил густой пар.

– Что-то никудышне закусываете? О чем задумались?

Тот не сразу ответил.

– Ты молодой по сравнению со мной-то. Своими руками поставил мельницу. Есть, за что гордость иметь. Тяжело, однако, пришлось?

– Мне посельщики здорово помогли, – подметил Степан.

– То, что помогли, хорошо, но все равно жилы из себя повытянул немалые. А ну, давай-ка тяпнем под груздочек. Уж больно вкусные у вас грибочки. Прямо сахарные. Шибко понравились.

– Моя Елизавета мастерица по части солений, – с улыбкой согласился Степан и нежно оглянулся на жену. Она поставила на середину стола горячее блюдо с ароматным жареным мясом.

– Куды-куды еще еды, хозяюшка? – всплеснул руками Комогорцев. – Я уж славно покушал. Сколько щей умял, – кивнул на большую миску.

– Ну, прямо, Егор Никодимыч, – улыбнулась Елизавета и мимоходом погладила мужнино плечо.

– Ладно, под горяченькую свининку еще не грех выпить. – Степан наполнил пустые рюмки.

Комогорцев заметно захмелел. А, как известно, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Когда после обильного обеда забирался в тарантас, задирая ногу на высокую подножку, признался:

– Ты же умный человек, понять должон. Не совсем мне, конечно, хочется радость проявлять. Потому как, естественно, твоя новая мельница перекроет пути-дороги некоторой части мужиков-хлебопашцев. Да, ладно. Уважаю тебя за устойчивость духа, за настырность, за то, что не отступил от своего задуманного. Я слыхивал, что кому-то здесь сильно не нравилось, что ты взялся за эту затею. Никак в толк не возьму. Должно-то не нравится мне, Егору Никодимычу Комогорцеву, потому как это дело напрямую меня касается. Твои-то посельщики из зависти языками трацкают. Знаю такую породу. Ни себе, ни людям. Им бы только на балалайке тренькать, а манна небесная пускай с неба сыплется задарма. – Сидя в тарантасе, он нагнулся и сверху ткнул по-свойски в плечо Степана: – Теперь мы вроде как и ближе, само собой, друг к дружке…

– В каком смысле, Егор Никодимыч?

– Ладно, бывай здоров. Спасибо за угощенье. Кстати, ждем и вас с хозяйкой в гости. Надо бы нам разговор один составить.

– Какой?

– Надобно одной платы держаться за помол зерна. Ежели ты, скажем, занизишь, то перебьешь мой промысел. О том и поговорим, когда сподобишься меня проведать…

– Спасибо за приглашение. Обязательно навестим с Елизаветой! – Степан отступил от коляски на шаг.

– А ну, по-шли-и! – Комогорцев дернул вожжи. Тарантас легко покатил по улице. Степан стоял у заплота, пока коляска не скрылась на повороте за крайней деревенской избой.

Небо из черного сначала стало синим, а потом сделалось серым – светало. В разных концах деревни начали подавать голоса звонкие петухи. В курятниках оживали куры, хлопая крыльями. Хохлатые деревенские петухи будили своих подружек – пеструшек-несушек и хозяев. В бревенчатых стайках беспокойно заперетаптывалась скотина. Заскрипели двери изб. Вяло затявкали сонные собаки. Бренча подойниками, бабы шли в стайки, распахивая настежь скрипучие ворота. Почуяв хозяек, протяжно мычали коровы.

Позавтракав, мужики во дворах отбивали литовки. Середина июля. Начало сенокоса. Ребята запрягали лошадей. Женщины, подоив и выгнав под присмотр пастуха скотину, готовили продукты. В корзины и кошелки складывали вареные яйца, нарезанные большими ломтями куски слегка пожелтевшего сала прошлогоднего посола, но еще сохранившие аппетитный запах чеснока, сырую картошку, свежие с парника огурцы и вороха зеленого лука. В чистые тряпицы заворачивали караваи душистого, испеченного с вечера хлеба, нацеживали в бутыли молоко, в берестяные туеса накладывали густую – ложка стоит – сметану.