Поглядев на бледное лицо Иннокентия, офицер вдруг смягчился, а может, просто острастку разыгрывал, махнул рукой солдатам, которые оставались в недоумении и замерли в ожидании: неужто грех такой на душу взять придется?

– Ладно, развяжите эту дуру безмозглую. Пускай пока живет на радость гармонисту. Но если что, – поднес к лицу того кулак, затянутый черной перчаткой, – одними мордасами не обойдется.

Осчастливленный больше жены муж готов был целовать протянутый кулак штабс-капитана, неизвестно почему сменившего вдруг гнев на милость, которая все-таки объяснялось простой причиной. Офицер внутренне был зол на союзников за недавний бой с красными. В принципе именно из-за нерешительности японской роты семеновцы понесли потери. Еще больше прибавлялось неприязни от воспоминаний давних столкновений с партизанами. Японцы избегали атак, преимущественно стреляя только из-за укрытий. Не соблюдали или сознательно нарушали тактику боя, вероятно, исключительно в целях самосохранения. Видно, сильно хотелось вернуться домой, на свои острова, в мир цветущей белой сакуры, к своим прекрасным, известным тонкой любовью дамам.

«Если страшно воевать, то зачем сюда приплыли?» – мысленно негодовал русский штабс-капитан, прежде искренне уверенный в практическом содействии союзников.

Обрадованный же Кеха, когда Яхонтов удалился, слегка одурел, пролепетав, что Верховный Главнокомандующий Русской армией адмирал Колчак своими приказами запретил бить в зубы мужиков.

– Чего? В зубы, говоришь, нельзя? А по зубам можно? – Задержавшийся во вдоре урядник с размаху ударил по Кехиному лицу. Мотнулась голова. – Что? Ишо хочешь?

– Нет уж. Шпашибо! – выплюнул Кеха окровавленный зуб.

– На здоровье! – рыкнул урядник, глядя исподлобья на наглого мужичишку – соплей перешибешь, но с гонором. Тут едва бабы своей не лишился, а, гляди-ка, о Колчаке вспомнил. Слышало местное начальство о категорических запретах Верховного бессудных расправ, реквизиций у населения, телесных наказаниях, да только чихать хотели на эти приказы в таежной глуши. До Бога высоко, до Омска далеко. Всовывая ногу в стремя, урядник еще раз погрозил Кехе нагайкой, бормоча:

– Ишь ты, Колчак не велел морду бить!.. Колчак – Колчаком, а морда – мордой!!

И, хлестнув коня, грозный казак ускакал, растаяв в густой пыли иссушенной летним зноем улицы.

«Не ко времени расхворался», – досадовал Баженов. По молодости он вылечивал простуду народными средствами. Сидел над чугунком со сваренной в мундире картошкой, накрывшись полушубком. Вдыхал раскаленный пар. Помогал отвар чабреца с сушеной малиной и редька с медом. Но теперь дело было худо. Нужны были лекарства. За ними племяннице пришлось сходить до села.

Напуганная болезнью дядюшки, Настя поминутно заглядывала в закуток горенки, где была его спаленка, слушала тяжелое дыхание, не в силах помочь. Лоб больного горячил ладонь. Болезнь, конечно, отступала, но медленно. Хотелось постоянно пить. Наготове стоял целебный отвар богородской травы.

Федот Евлампиевич, проведя бредовую ночь и чувствуя ломоту во всем теле и жар в груди, ранним утром, открыв глаза, увидел безмолвно сидящую рядом на табуретке племянницу. Пахло огарками. Из экономии керосина в лампе Настя жгла самодельные сальники.

– Ты что же, так и сидела всю ночь? – хрипло спросил он, трогая ее мягкую руку.

– Как же тут уснуть? Боязно мне.

– Ну, не помер же, обойдется, – как можно мягче произнес Федот Евлампиевич. – Поди приляг. Мне стало полегше.

– Правда?

– Еще немного и порядок будет. Что мне сделается? Поди отдохни. И так намаялась со мной.

– Значит, помогли порошки? А вы боялись меня отпускать до села. Я быстро обернулась. Тетя Елизавета привет передавала, вот и гостинцев отправила.

– Хорошие они люди. По дороге все тихо было?

– Тихо, только казаков видела. Но все обошлося. Офицер с ними был. Наплела ему три короба, что, мол, с покоса за харчем домой направляюсь. Офицер совсем молодой. Такой обходчивый…

– Ишь ты…

– Пойду яишню спеку на завтрак. – Настя соскочила с табуретки, обрадованная тем, что больной пошел на поправку.

Ночью, мечась в жару, бредился старику мерзкий продотрядовец. Оскалившись щербатым ртом, тыкал дулом маузера больно в грудь, злобно повторяя:

– Отдавай, что тебе лишнее! Отдавай! Отдавай! Племянницу свою отдавай!

…Несколько дней назад перехватил его Федот Евлампиевич, когда тот, по-волчьи озираясь, пробирался в сторону заимки, пожираемый похотью…

– Уйди, старик, с дороги! Хуже будет! – схватился он за резную рукоятку маузера, заткнутого за ремень.

Вцепившись друг другу в глотки, оба упали с обрывистого берега в осеннюю ледяную воду. Обоих понесло течением. Запомнились красные кровяные жилки в белках бестыжих глаз утопленника…

План разгрома японского гарнизона, тщательно разработанный командиром отряда Матвеем Бирюковым, передали в штаб партизанского фронта, где бумагу горячо одобрили и обещали поддержку боеприпасами. Когда из штаба вернулся человек с утвержденным планом операции, в отрогах хребта полным ходом началась подготовка к проведению операции.

Партизанские знатоки стрельбы из пулемета и взрывного дела обучали людей, вновь прибывших в отряд. А приходили сюда почти каждый день. К сентябрю численность отряда достигла двухсот человек, из них шестьдесят конных. Это большая сила для таежного вооруженного люда.

Опасаясь утечки информации о предстоящей операции, Бирюков придирчиво, с особым вниманием, изучал прибывающих товарищей. Японцы в округе, обозленные партизанскими набегами, совсем разошлись в своих злодеяниях.

Идет по улице японский патруль. Навстречу мирно шагает ничего не подозревающий прохожий. Японцы кидаются к нему, приставляя широкий штык к горлу, лопочут, дико вращая глазами и брызгая слюной:

– Твоя лусская товалиса палтизана?

Прохожий, немея от ужаса, не может произнести ничего, кроме животного мычания.

Японцы отбрасывают человека в сторону и идут дальше, провоцируя людей.

На рассвете на станции громыхнул взрыв. На воздух взлетели четыре цистерны с керосином. Из теплушек, по которым хлестанули ружейно-пулеметные выстрелы, выскакивали и разбегались в стороны японские солдаты. Особенно поражающим был огонь «максима», установленного на водонапорной башне.

Из окон казарм прыгали, охваченные паникой, фигурки, падая под огнем партизан, обложивших гарнизон со всех сторон.

Часть японцев, дежурный взвод, все-таки вырвалась из кольца. Отстреливаясь, они уходили от казарм. Но тут на улицу ворвался партизанский эскадрон, стремительно летящий галопом. На полном скаку конники рубили шашками обезумевших от всеобщего хаоса японцев.

Жители железнодорожного поселка проснулись от грохота ночного боя. Сначала громыхнули взрывы на станционных путях, затем затарахтели пулеметные очереди в пристанционном саду.

Окошки отсвечивали сполохами огромного зарева, над которым клубился черный дым на фоне светлеющего рассветного утра.

Бирюков, довольный, отмечал, что это первая крупная победа с начала боевых действий отряда:

– Дали мы им жару! Долго будут помнить!

Боевые действия в Забайкалье велись, главным образом, вдоль железной дороги. В армии Семенова имелось до полутора десятков бронепоездов. Сам по себе бронепоезд, как боевая единица, угрозы не представляет, он может только поддерживать силы, находящиеся вне его: пехоту или конницу в качестве огневой поддержки. Орудиями, бьющими шрапнелью, и пулеметами. А так к нему можно подобраться и захватить путем переговорного процесса, перед этим лишив хода по колее… Один из бронепоездов попал в засаду партизанам, разобравшим железнодорожную колею почти на самой станции.

В металлических глухих коробках оглушительно били по ушам пулеметные очереди – горохом пуль осыпавшие снаружи неприступную броню.