Лазовский подхватил ребенка и стал возвращаться. Поднялся на верхнюю площадку и, переводя дыхание, заглянул за дверь, из которой только что вышел. И вздрогнул, увидев следы мокрых ног на полу. Следы уходили в одну из комнат по длинному коридору. От вида мокрых следов Лазовскому сделалось плохо. Мороз пробежал по спине, коробя кожу. Он рисковал ребенком, у него был один выход – выйти на улицу, в непогоду.

Лазовский вновь опустился книзу, накрыл дочку полой куртки, прижал к груди и, открыв дверь, шагнул в непогоду. Дочь на груди не плакала.

Вскоре оказалось, что Лазовский идет знакомой улицей. Позади кто-то тоже шагал в темноте. Лазовский повернул за угол. Кругом были теперь мокрые одноэтажные деревянные дома. А вот и переулок Закавказский. Тридцать пять. Бабушкин дом. Здесь всё знакомо до последних мелочей. Нужно войти в палисадник и толкнуть дверь террасы.

И здесь страх снова овладел им: позади кто-то его преследовал. Лазовский прибавил шаг, вошел в палисадник. Но едва он заскочил на терраску и запер дверь, как в ту же секунду снаружи раздался стук. Некто ломился в закрытую дверь. Это оказался какой-то мужик в темной одежде: сквозь щели был виден его силуэт. Дверь ходила под градом ударов и грозила слететь с петель; ручка вращалась, так что приходилось ее удерживать.

Мужик ломился и кричал:

– Я тоже хочу здесь жить! Это моё право!..

Лазовский удивился, мужик говорил о каком-то праве. И в ту же секунду в дверь ударил поток – настолько мощный, что хлестало сквозь щели.

– Кишка ты пожарная! – ругался Лазовский. – И не ослабнешь ты никогда!..

Нащупав в кармане нож, Лазовский решил броситься негодяю навстречу. Сердце его трепетало, но по-другому поступить было нельзя: доченька находился рядом, и надо было ее защищать, пока обоих не смоет потоком. И он сделал это. Дернул дверцу, ухватил мужика в охапку и тут понял, что это не мужик, а черная старуха. Причем не одна: от нее тут же отпрянула молодая испуганная женщина и упала на пол.

– Живи пока, – сказал старухе Лазовский, продолжая ее удерживать, и с силой воткнул в нее нож, который почему-то вдруг оказался шприцом.

Старуха застонала и стала падать. Тем не менее, по всему выходило, для жизни это ей не грозило. Ей это было на пользу, потому что в шприце оказалось лекарство.

…Потом снова шел дождь. Лазовский, проводив свою жену на остановку, пошел было назад, однако тут же вернулся, поскольку забыл поцеловать. Он обнял Ирину и заглянул в молодые карие глаза. И понял, что эти глаза его любят.

Потом он видел мать. Какие-то двухъярусные кровати стояли в просторном помещении, как в солдатских казармах. У матери спрашивали ее имя и фамилию, а та ничего не могла понять.

Лазовский испуганно вздрогнул, встретившись с ней глазами – они не узнавали его. Но вдруг в них мелькнул хитрый огонек, и мать сказала:

– Не такая я дура, чтобы не узнать сына, – и пошла к реке. Она вошла по щиколотку в воду и остановилась.

– Мама?

Лазовский подскочил к ней, упал на колени и ухватил руками за ноги.

– Это ты, мама? – спрашивал он, удивляясь. Он заходился от слез. – Я не узнал тебя, мама. Прости меня! Не уходи!..

И громко заплакал, не стесняясь, и тотчас проснулся, не понимая происходящего, с онемевшей левой рукой. Потом повернулся на другой бок и снова уснул.

… В туманном воздухе солнце светило, словно прожектор. Было тепло. От влажного воздуха дышалось с трудом. Просторная будка охраны стояла на автомобильном прицепе, установленным на бетонные блоки. Из будки к земле опускалась всё та же стальная лестница. Лазовский стоял наверху, у распахнутой настежь двери.

Как странно светит солнце. И так естественно. Так бывает. Словно прожектор в тумане.

«Зло и желание с ним бороться идут рука об руку», – вспомнил Лазовский и вернулся в вагончик. Здесь он сел в кресло, посмотрел в окно. Воскресенье. Из рабочих здесь нет никого. Лишь бегает меж тополей собачья свора, да лежат в неподвижности кучи красного кирпича. Их надо охранять. А так же и всё остальное. До последнего ржавого гвоздя…

У Лазовского висит на ремне служебный «ИЖ» с шестнадцатью патронами, в ногах дремлет приблудный помощник по кличке Рыжий. Появится посторонний – помощник уже на ногах. Всё замечательно, если б не мухи, которые залетают в вагончик и мешают думать. Вот еще одна…

Лазовский тихонечко взял со стола линейку, прицелился в муху и щелкнул. И подумал едко: «Ведь знают же, что мы этого не любим, а всё равно лезут…»

Никто пока что не догадывался, что он – Лазовский. Это вселяло тихую радость. Потом прилетела оса, тычась в лицо и норовя укусить. Лазовский снова прицелился и щелкнул по ней. Та отлетела прочь, дребезжа.

Потом гурьбой прилетели мухи. Целое стадо на крыльях. Одна из них тоже лезла в лицо. Лазовский схватил со стола нож и ударом рассек ее налету. Та отлетела в угол, металлически прозвенев.

«Ведь знают же, что это нам не нравится, а всё равно лезут…» – снова подумал он и тут понял, что срубил подслушку. Выходит, за ним следят, не могут успокоиться. Поэтому нельзя расслабляться. Надо быть начеку.

…Потом вдруг стемнело. На стенах шуршали невидимые тараканы. Каждый величиной с настоящего, с электронной начинкой. И не было никаких сил давить эту гадость. Однако Лазовский давил. В том числе на себе…

Сделалось невыносимо в вагончике, Лазовский вышел на крыльцо. Темнота, никого вокруг. Лишь горят фонари и затаились по углам тени. Затем выплыла из земли громадная бордовая луна. Поднялась, и стало светло. Почти как денем. И стало, наконец, прохладно.

Дышалось легко. Лазовский стоял на площадке, упираясь локтями в стальные перила и поражаясь ночной красоте. И даже расслабился, но боковым зрением успел заметить, как в ухо к нему залетела огромная, размером с Непрокина, птица, и он инстинктивно ткнул следом пальцем, но в ухе оказалось пусто. Зато из другого уха выскочила мошка.

Это Лазовскому не понравилось. Лучше уйти и сидеть в вагончике, закрывшись на все запоры. Он вернулся внутрь, запер за собой и выключил свет. Затем уселся в скрипучее кресло. Без света виднее, что происходит на улице.

В таком положении он сидел довольно долго, шаря взглядом за окнами, пока шея не затекла. Лазовский изменил положение. Присмотрелся и понял: сквозь узкую щель в полу следят за ним, не моргая, масляные глаза.

«Господи Исусе!.. – вздрогнул Лазовский. – Сколько же этому продолжаться!..»

«Зло и желание с ним бороться… – вновь попало на ум. – Подлость где-то рядом…»

«Не желай никому добра, иначе самому не достанется!» – нашептывал кто-то рядом.

– Мама! – Лазовский снова увидел ее, подскочил и обнял. – Мама! Это ты, мама! – Он задыхался от слез. – Я тебя не узнал. Я твой сын! Прости меня, мама! Не уходи!

Он громко заплакал и сразу проснулся – переполненный страхом, печалью, с онемевшей левой рукой. И принялся энергично работать пальцами, приводя руку в чувство.

Сон. Все-таки сон. За какие-то секунды облетел Лазовский полмира, чтобы вновь оказаться на кушетке второго поста.

Он повернулся на другой бок. В районе левого бицепса, в самой мякоти сильно ломило. Он с трудом привел руку в чувство и посмотрел на часы: прошел всего час.

… А в пять утра Лазовский снова вернулся на пост, сменил охранника, обежал вокруг складов, поднялся в вагончик и присел. Бицепс левой руки по-прежнему ломило. Он снял с себя куртку, затем рубаху и, оставшись в одной футболке, увидел на предплечье чугунные следы человеческих пальцев. Пальцы другой руки полностью совпали с кровоподтеком. Выходит, во сне ухватил за руку и сжал.

Оставалось еще целых два часа до окончания смены, и тут оживился сотовый телефон. Звонил Снопков. Лазовский накануне пытался ему доказать, что не следует им создавать детективное агентство, поскольку данная услуга вряд ли окажется востребованной. Однако Снопков в той же манере, нудливо, стал доказывать, что вдвоем им будет легче – надо лишь получить в полиции лицензию на детективную деятельность.