Белая, как до сотворения мира, коса. Бездонная синева над ней. Иду, думаю, разговариваю – с тобой, с собой. Помнишь смерть каракатицы, брошенной рыбаками? Переливчатый студень, врубелевская царевна, она лежала в песке, смерть перебегала в ней, как из комнаты в комнату, передергиваясь на ходу. Гасла, переливаясь и вспыхивая, как Иерусалим, как Небесный град. А глаз ее все смотрел, заволакиваясь. Видно, мир не подпускает ближе, держит в этой черте оседлости – получувств, полужизни. Вот об этом я, понимаешь? О том, к чему человека не подпускают. Ведут стороной, по краю, лицом к стене, на которой мир – живой, нарисован. И как-то вдруг, ни за что, по какому-то недосмотру, ты стоишь на косе, и нет у тебя ни сил, ни опыта с этим быть. Это до слов, до того, как их начали смешивать – краски, чувства, слова. До опыта, и еще не просохли ни воля, ни время. Как же ты здесь оказался, идешь, следы на песке оставляешь, будто ты есть. Край косы впереди. Пена, волн табуны. А дальше? Ничего. Что может быть за краем Индии? Ничего. Голем рассыпавшийся, Адам.

И вот мы доходим до конца косы и видим, как этот однорукий индус плывет, захлебываясь и исчезая в пене схлестывающихся волн. Выбрался, бежит по островку разболтанно, будто падает и упасть не может, машет этой культей вверх, в небо – кому? Вон он, уже плывет назад, а пролив ревет, все ходуном ходит, только рука из бурунов вскидывается, смерклось, и нет его. Вглядываемся, ходим вдоль берега: нет нигде. Вот и всё.

Сели на песок, молчим. Пора возвращаться. Идем вдоль кромки и вдруг видим: сидит у воды, во тьме, и строит песочный замок, а волна всякий раз смывает эту башенку, и снова строит. Подошли ближе: не замок, лингам возводит, священный, который Рама здесь возводил. Обернулся с чуть виноватой улыбкой, поджав культю, как крыло.

Пальма, ослики, дом… Край света, ворота в рай.

В глазах ее были моча и пепел, конец книги царств. Если б они смотрели с болью, эти глаза, с тоской, гневом, ненавистью… Нет, даже бесчувствия не было в них. Бесприютная шкура елозит по ребрам. Но и под ними – чуждое все, чужое. Исподлобья глядит, желтыми заволоченными. Кажется, даже мухи пятятся. Смрад. Нет, хуже. Жизнь, ты сказала. Жизнь с заплывшим лицом и заволоченным взглядом. Не наша и не ее, – жизнь, сама. Вот что.

Солнце гаснет, а мы все стоим, и она смотрит на нас этим тлеющим трупным, землю скребет под собой, в горсть сжимает и отпускает. И уходит, как на костылях. Обернулась: ни санитаров уже, ни души в мире.

Какой-то птичий заповедник на краю Индии, у океана – забыл и название, и как занесло нас туда забыл… Помню, шли по степи вдоль берега, и винторогие олени в плавком воздухе (за 50 жара) плыли над землей, двоясь и троясь в медленных брачных фуэте, а за ними – вдали – розовый прибой, как мираж, проступивший колонией пеликанов.

Нашел в архиве и не могу вспомнить. Где этот священный баньян в огненном кольце, и что за карусельные ящички вокруг? Для подношений?

Может, это было там, в Андра-прадеш, когда отправились на джипе с обэриутами, переодетыми в индийских лесников – неизвестно куда и зачем? И они то и дело глушили мотор, выходя из машины, и измеряли рулеткой ее, потом тень от нее, потом что-то незримое в стороне, может, воздух… Покачивали головами – всеми десятью, не считая наших, и ехали дальше. А когда дорога кончилась, шли впереди машины, прокладывая путь и разбрасывая камни, деревья, все выше в горы. Где жила одинокая, ныне убитая мать, которая каждое утро водила свое дитя вниз, к деревне, на уроки природоведения. Крестьяне поймали ее и повесили вниз головой на дереве. Самка леопарда. Тренировала отрока на крестьянских козочках. А мы все шли – к могучему тихому водопаду с каким-то билибинским светом за кулисой зарослей. Там, на самом краю рушащейся воды, была «Стопа Рамы». И «лесники» пробирались к ней, балансируя над пропастью, и легли в эту каменную ванну и, как пальцы незримого Рамы, шевелились в ней, молодея.

Может, там – на обратном пути?

Вишнуитский храм, где-то на задворках, в глубинке, горит, и никого вокруг. Вошел, а внутри полумрак, очаг тлеет и повсюду – на полу, в нишах, проходах, завалинках – свалки богов, людей и животных, с оторванными головами, руками, ногами. И тишь.

Вышел, а поодаль, во тьме, под деревом, человек сидит с амбарной книгой, пишет. Год рождения? – спрашивает. Число, время и т. п. Сказал. Он склонился над книгой, пишет. Я постоял, ушел, еще побродил и снова вошел в этот храм, сижутам и вдруг слышу: барабаны, трубы, струнные… – разухабисто так, как у Бреговича, и доносится эта музыка откуда-то извне, за стенами храма, но будто его развихривает, как в центрифуге… Вышел.

Идут вокруг храма – четверо, в затылок, полуголые, с дудками и барабанами, приплясывая, викидывая коленца, как бродячие циркачи, смолкли, юркнули в храм и через несколько минут выходят оттуда – молча, деловито, в цивильных костюмах, с портфелями, скрылись во тьме.

Есть одно божье создание, у которого полная непереносимость нас – как вида. Вот и в цирке их нет. Тигры на тумбах сидят, сквозь горящие кольца прыгают. А леопардов нет. Хоть с грудного воспитывай, не поддаются. Говорят, суфии их приручали, ходили с ними. Давно это было. И еще неизвестно, кто с кем ходил. Кто кого первым вводил в транс. Борхес пишет, что на их шкурах – письмена Бога. Красиво. Но какого? Уж не нашего. Он еще будет взвешивать, затаившись в ветвях, вниз глядя – пропустить тебя или прыгнуть. А почему колеблется? Страх? Нет. Хоть всей деревней иди на него с ружьями и мотыгами. Нет страха. Ничего нет, кроме холодной ярости. И презренья, как на флаге у Лермонтова, к огнестрельному оружью. У меня надолго осталась отметина на переносице от его лапы. Спасла камера, удар пришелся по объективу. Я и не заметил, как и откуда он прыгнул. Доля секунды, лицо в крови, и он исчезающий. Мол, не снимать здесь, тварь!

Сюжетов всего четыре, говорит Борхес, не бывший в Индии. Черная корова с белым воротом сидит в асане посреди дороги, копытца на груди скрестила и смотрит поверх голов вдаль. Не сюжет важен, говорят индусы, а музыка нулей.

Встреч было несколько. Расскажу об одной, может, не самой яркой, но почему-то именно она всплывает в памяти первой. Оказались мы в каком-то заброшенном краю, на востоке Индии. И решили наведаться в один полузоопарк, полузаповедник. Уже хотя бы из абсурдности его местоположения – вдали от всего на свете, ни для кого. Вошли. Ни души, и спросить не у кого. И никаких ограждений у зверей нет, только естественные преграды, да и те – якобы. Где-то на исходе нескольких часов блужданий там, пытаюсь вспомнить – где же на карте были змеи отмечены? Кажется, здесь. Озираемся. Никаких помещений. Поляна. Несколько рытвин. Подходим к одной из них. Кобра, написано на табличке. Где? Яма, метров десять в диаметре и глубиной полтора. Дно ровное, трава, песок. А посреди – деревце, невысокое. Если стать у края, крона его на уровне глаз и чуть дальше, чем вытянутая рука. Ни стекла, ни изгороди, просто яма с деревцем. Обходим ее, вглядываемся. Вот они. У ствола, под корнем. Две, переплетенные, неподвижные, едва различимы. Индийские кобры. Хочу сфотографировать. Сел на корточки на краю, ищу ракурс.

Идет по тропе, худенький, в брезентовой робе, на плече грабли. Приблизился, что-то говорит на телугу. Руками развожу, не понимаю, показываю, что хочу снимок сделать. Спрыгивает вниз, сует грабли под дерево, зацепил, тащит. Слава богу, хоть деревянные грабли, не металл. Это потом доходит. А тут стою в оторопи. Выпрастываются из зубьев, вскидываются, вскипают. В шаге от его ног. А он оборачивается ко мне, машет рукой, мол, спрыгивай, хороший снимок. Нет-нет, отмахиваюсь. А он все спиной к ним, давай-давай, и как бы щелкает камерой у лица. И тут, я уж не знаю, как, зачем, спускаю ноги в эту яму. А они взвились – одна напротив другой, и стоят, в капюшонах, вибрируя, как под током, не сводят друг с друга глаз. И та, что чуть покрупней, резкими бросками жалит ее, меньшую. Нет, воздух жалит – в миллиметре от ее кожи. Холод в глазах, рот скошен, ядом давится. Служитель все еще спиной к ним, в шаге. Ну что? – на камеру кивает. Обернулся, ткнул в них грабли, отбросил их друг от друга. Выбрался из ямы, отряхнулся, ушел.