В один из дней нас, что называется, повело – наитьем: собрав рюкзаки, мы двинулись какими-то окольными дорогами с запада на восток Индии, а куда конкретно – бог весть. Где-то через сутки пути мы оказались единственными пассажирами в весьма странном автобусе, который стоял на пустыре, в стороне от деревенской автостанции, и вдруг рванул с места с оглушающим ревом, и в течение всего дня несся по осевой и встречной на скорости сверхзвукового истребителя. Вывалились из него мы уже во тьме, непонятно где, а на следующий день оказались в небольшом малопосещаемом заповеднике Анамалаи, где поселились в кроне высокого дерева – в ветхой избушке с прогнившей лестницей… Ну так я не дойду до Ламы, надо бы все это пролистать.

В общем, потом нас «повело» дальше и, наконец, мы приехали в Патну (Паталипутру), один из древнейших городов мира, стоящий на реке Сон и рожденный, по преданию, из магии. Не знаю, как сейчас, но в начале 2007-го туристов в Патне было не густо, во всяком случае, мы не видели ни одного. И в отели без особого разрешения департамента не селили, да и с ним, видимо, тоже. Договорились в каком-то закоулке, втихую, дав сверху. Съездили в пригород в храм сикхов, помедитировали с ними и пообедали. На обратном пути рикша спрашивает: «В Бодх-Гайю?» К стыду своему, мы понятия не имели тогда, что это всем известное место неподалеку от Патны, где Будда получил Просветление, сидя под деревом. Ну бывают такие пробелы (и не такие тоже).

Нельзя сказать, что мы воспылали желаньем съездить туда, но в округе никаких заповедников не было и мы сели в вечернюю электричку. Рикша привез нас с вокзала на какой-то постоялый двор на краю безжизненного поселка. Хозяин с лампадой в руке, проводив нас в номер и уже уходя, обернулся: «Он уже здесь». Кто? – переглядываемся. «Далай-лама. Четырнадцатый. Разве вы не к нему?» Да-да, говорю, конечно. «Завтра в девять утра церемония (произносит длинное сочетание букв), если у вас нет пригласительных, то в час дня – открытая встреча под деревом Будды. Спокойной ночи».

Вышли поужинать. Темень, ни души вокруг. Вдали – ступы в призрачной иллюминации, как Рождество на планете Плюк. Единственная харчевня еще теплится у дороги, уже закрывается. Двое сидят за уличным столиком, подсаживаемся к ним. Миловидная француженка и пожилой тибетский монах. Она собиралась в Монголию (сесть, говорит, на лошадь и – вдаль, в даль, горизонт за горизонтом…), остановилась в Индии на пару недель, прошло три года, как она здесь. А монах живет в скальном монастыре на высоте 3500, ветер гудит в оконный проем вымороженной келии, как в горлышко бутылки. Трудно, говорит, спим одетыми, одежда и во сне снашивается – месяц, и нет ее. Да и разве это одежда? Смотрит на мои кроссовки. Немецкие, да? Другое дело, качественные! Я, говорит, четыре пары сносил, пока шел сюда на эту встречу завтрашнюю, три месяца шел. И не я один, завтра увидите…

Вернулись в номер. Знаешь, говорю, я на минуту представил себе невероятное: завтра, то есть уже сегодня, у меня каким-то образом происходит встреча с Ламой. С глазу на глаз. И вот я вслушиваюсь внутри себя, и не слышу – ни его голоса, ни своего. Тишь. Вот он, вот я, и какой-то коридор внимания. И всё. Нет у меня их – ни вопросов, ни просьб, ни желаний. И тогда я подумал: а если не с ним, а несколько повыше, там. Прислушался: нет, и там их нет у меня. Понимаешь? Что же тут непонятного, говорит Зойка, ты посмотри на себя. И улыбается.

Вышли наутро: неузнаваемо всё. Со всех сторон тысячи паломников текут к площади. И этот поток подхватил нас, не выбраться, и вынес к воротам, уже запертым, и тройному ряду охраны перед ними. И тут я, не понимая зачем, говорю: ты подожди меня здесь, я скоро. И, проталкиваясь сквозь толпу, исчезаю в каких-то опустевших переулках. Навстречу монах, кивает мне, мол, чтоб шел за ним. Петляем, входим в какой-то дом, вынимает из стола пригласительный, на одного, говорит, впиши свое имя, и уходит. Возвращаюсь, даю Зойке, впиши, говорю, и иди. Нет, улыбается, это твоя история, а моя – здесь.

Вошел. Человек триста сидят рядами перед сценой, монахи, особо приглашенные. Церемония в связи с передачей какой-то сакральной реликвии, лама Цейлона привез ее. К сцене не подойти – охрана сплошной линией. Пересек зал, стал у стены, слева от сцены. Ламы входят, впереди Далай, под желтым зонтиком, сложил, взошли на сцену, расселись. Далай кивает, приветствует всех, обводя зал слева направо с этим мудрым черепаховым выражением лица, доходит до меня и останавливается, продолжая кивать, улыбаясь. Я отвечаю ему кивком и улыбкой, а он все продолжает не сводить с меня взгляда. То есть понятно, что кивает он не мне, а кому-то рядом со мной. Смотрю: никого рядом нет. И так длится десять секунд, двадцать, минуты, десять, двадцать…

Уже давно идет церемония, ламы поочередно встают, подходят к нему, склоняются, он не поворачивает к ним головы, и вообще сидит вполоборота к залу, продолжая смотреть мне в глаза, кивать и улыбаться. Ламы сменяют друг друга на трибуне, произносят речи, но зал давно уже лишь вполглаза следит за этим, а полтора глаза обращены к нам, к этой линии взгляда между нами.

Да, первые минут десять я чувствовал некий ток по этой линии, а потом стал испытывать некоторую неловкость от происходящего и, хотя понимал, что это уже совершенно излишне, все же вынул ручку и на пригласительном хотел было черкнуть ему несколько слов, но споткнулся на первом. Как обратиться? Ваше… Выпало из памяти. В общем, пишу: «Дорогой друг…» И несколько слов о себе, о моем проекте арташрама в Ришикеше, и предложение, если он не против, увидеться, поговорить. Нелепость, конечно, все уже произошло, говорю я себе, но все же несу ему эту записку. Охрана расступается, я даю ему в руки, он поверх записки продолжает улыбаться и кивать мне, глядя в глаза.

Возвращаюсь. Из-за кулисы выходит его секретарь, склоняется ухом, лама нашептывает ему, продолжая кивать мне из-за его головы. Секретарь исчезает и спускается с другой стороны сцены с коробкой, подходит ко мне, произносит длинную речь, шепотом, зал прислушивается, взгляды обращены к нам, на трибуне, кажется, уже последний лама что-то неуверенно договаривает, поглядывая на нас. Его святейшество, шепчет помощник, просил передать свою благодарность, что Вы здесь, что он рад Вашему творческому пути и желает… Ну в общем, много еще нашептывал в этом духе. И коробку эту с молитвенными сладостями вручает в подарок. И приглашает к дереву Будды к полудню, а потом, если его, Далая, не увезут, может, и поговорим, шепчет помощник. А Далай кивает и улыбается: да-да, мол, всё так.

Второй час уж пошел. Наконец, закончили. Вышел. Зоя ждет меня за воротами. Ну как церемония? – спрашивает. Похоже, говорю, мы с ним ее сорвали. С кем, смеется, с далай-ламой? Да, говорю, личная встреча, личнее не бывает. Ни слова не произнесли. Конфетку хочешь? В золоте, серебре.

В лесу еще темень, предутренний туман тянется меж деревьями. Идут в нашу сторону. Пятнистые. В легких бежевых униформах. Читалы, маленькие олени. Листву разучивают, а впереди – классный руководитель, дерево на голове.

А какой карандаш в детстве был самым чудесным? Да, белый. Белым по белому. А еще вата на елке, маленькие такие щипки, по бедности. Что-то в таком духе предшествовало творенью этих читалов в бежевых фланелевых сорочках с белыми ноликами, нарисованными детской нетвердой рукой. Похоже, левша он был, Боженька, и не старше пяти.

Ходят по лесу, как на уроке природоведения, щиплют воображенье. А мы сидим в засаде – небольшой яме, задрапированной ветками, ждем самбаров – больших умбристых оленей. Каждое утро они переплывают реку и пасутся в этом лесу, а на закате возвращаются на свой остров.

Вот они, вышли, пересекают тропу, а двое – он и она – чуть отстали и медленно поворачивают головы в нашу сторону. Подходят, остановились в нескольких шагах, смотрят. У нее такое лицо красивое, столько в нем нежности и свеченья… Может быть, это Шива со своей возлюбленной? Тоньше солнечной пыли ее лицо. Она ведь сожгла себя, Сати. Стоят, смотрят. В этой утренней сепии они похожи на старинный дагерротип из семейного альбома, на миф о людском счастье.