Встав из-за стола, я неровной походкой направился к выходу из кафе. Мой разум помутился, я машинально искал рукав пальто и, уходя из кафе, совершенно забыл, что вместе с нетронутым бургером на подносе остался красоваться мой бумажник.

“Confusion will be my Epitaph” – красной строкой бежали перед глазами слова песни той же King Crimson.

Все нормально, просто я схожу с ума…

По правде сказать, подозрения в собственном сумасшествии возникали и раньше. Особенно это чувствовалось, когда воспоминания пробивались в реальность и подло в ней путались. Это вызывало общий дискомфорт и ощущение déjà vu. Я принципиально стал избегать маршрутов, чтобы не появляться на Фрунзенской набережной, и постоянно оглядывался в поисках белой фигурки ангела.

По правде сказать, я безумно скучал в обыденной реальности по чудесам и приключениям… Обычная, повседневная жизнь с ее рутиной казалась безвкусной баландой из тюремной столовой после пира фантазий у Яна Дроновича, на котором, как мне казалось, я побывал. Троллейбусы и их водители вызывали у меня неподдельный интерес, чем я порою немало смущал последних, пудели от меня шарахались, а мамаша одной маленькой девочки в белом платье даже пригрозила мне милицией и грязно обругала меня педофилом. Это становилось невыносимо и тянуло мое настроение в омут бесконечной меланхолии.

Был теплый осенний вечер, солнце скрылось за крышами остатков старой Москвы. Бесконечной разноцветной гусеницей ползла вечерняя пробка из центра, изредка задерживаясь на светофорах. Лица водителей напоминали лица покойников с застывшими на одной точке, где-то в районе фонарей впереди ползущей машины, глазами. Я присел на лавочке и смотрел как сухой лист медленно поворачиваясь вокруг своей оси, скользит с обреченным упорством по поверхности ручейка. Поток, журча и извиваясь, в конце концов все-таки падал в преисподнюю ливневой канализации, которая разверзалась мрачной темнотой в щелях под чугунной решеткой на краю тротуара. На листике суетился чудом уцелевший паучок, но спасать я его почему-то не стал, он бегал от одного края листка до другого, залезал на сухую изогнутую ножку, но все-равно, в конце концов, извергся в Ад ливневого стока вместе со своим кораблем и его накрыла темнота и бесконечность… Всё! Starless and Bible black!

И, ничего не изменилось, никто и не заметил! Возможно, так же чувствует себя Творец, для которого не существует времени, он так же философски смотрит на паучков-людишек и, с высоты вечности времени, просто не вмешивается, потому что все-равно время победит… Какая разница? Даже если Он пошлет дуновение ветра, которое спасет беднягу паучка, оторвав его от поверхности листа, или чудом паук сможет перебраться на застрявший в сливной решетке окурок и оттуда выбраться на сухую часть асфальта, его все-равно затопчут детские ботики, ибо детский сад уже возвращается с прогулки домой…. Паучок же, метался по листику в последней надежде на спасение и, если бы он мог молиться, наверное, он взывал бы к Богу и, в порыве отчаяния, скорее всего, малодушно ругал бы его за бездействие, и сомневался бы в его любви… Но, какая разница, о чем молится паучок!

Мне подумалось, что Творец смотрит на нас, суетящихся в трухе паучков, да мурашек и не вмешивается, ибо ему все очевидно, очевидно, что вмешиваться в судьбы всех паучков это лишь трата Божественного внимание на тлен, который все-равно возродится опять и опять, чтобы потом опять стать прахом в бесконечной последовательности и круговороте частиц во вселенной. Я уже готов был встать с лавочки и уйти, чтобы избежать приближающегося с ором и визгом детского сада, когда мой взгляд на прощание упал на чугунную решетку ливнёвки – паучок, обхватив ножками застрявшую в трухе горелую спичку, яростно сражался за жизнь балансируя на краю бездны. И тут, Творец, обладающий, как известно, глубоким чувством юмора и абсолютно нетерпящий занудных философствований бренной материи о себе самом, одним движением моей руки опроверг все мои заумные рассуждения и домыслы – двумя пальцами я поднял спичку с уже умирающим беднягой пауком, который уже, видимо простился со всеми и держался лапками только потому что окоченел и… положил его на лавочку обсохнуть под последними лучами вечернего солнца.

Старуха суетилась у печи, гремя кастрюлями и крышками. Под ее ногами мешались две собаки, ловко подхватывая шипящие кусочки, выпадавшие из горячего котла при каждом перемешивании. Собака покрупнее была уже старой с седой мордой, она плохо видела и, мелкая которая была намного моложе и потому значительно ловчее, перехватывала лучшие куски.

– Ну, вас окаянные, – процедила старуха и оттолкнула псов ногой, готовясь подхватить ухватом котелок из печи. Собаки, при виде ухвата, поджав хвосты полезли под большой струганный стол, за которым уже сидели с ложками ее смуглая молчаливая дочь с черными как смоль волосами и внук лет десяти, который явно побаивался старую ведьму и жался к матери. В углу, за тем же столом сидел долговязый лысеющий кузнец и смотрел в пустоту. Котелок шипел и булькал внутри, по комнате расползался запах еды.

– Хочешь кофе? – не оборачиваясь от печи процедила ведьма, – вон, на буфете кофемашина, наливай сам, у меня плохо получается.

Кузнец молча встал и пошел в дальний угол, где на буфете одиноко стоял кофейный аппарат неизвестного происхождения. Он нажал на подсвеченную кнопку включения и замер в ожидании. Машина долго жужжала, мигала всей гирляндой лампочек и наконец, успокоившись замигала лампочкой, требуя очистить лоток с отработанным кофейным жмыхом. Кузнец терпеливо вытянул нижний лоток и вытряхнул его в грязное ведро у входа, из которого собаки таскали куриные кости и объедки. Когда лоток вернулся на место, машина еще минуту жужжала и мигала и наконец радостно моргнув всей панелью индицировала, что вода в резервуаре закончилась. Кузнец тихо вы матерился, извлек лоток для воды из правой части машины, и точной струей из огромного эмалированного чайника долил доверху кипячёной воды в прозрачный лоток.

– Ну, где там кофе? – прогнусавил внучок – вечно ты копаешься!

– Сейчас, эээ, Кристофер, эээ, сейчас, – Кузнец уже вставлял контейнер с водой в ненавистную машину, никак не попадая в паз, наконец лоток щелкнул и машина удовлетворенно зажужжала и заморгала. На этот раз в результате долгого мигания выяснилось, что кофейные зерна кончились и молоть было нечего. Кузнец собрал в ладонь разбросанные по поверхности крошки и несколько забытых зерен и забросил их в жерло кофемашины. В жестяной банке для кофе одиноко гремело еще несколько забытых старых зерен. Кузнец вытряхнул и их в машину и нажал кнопку. Счастливое жужжание и моргание на панели длилось довольно долго и наконец аппарат изверг из себя струи пара и тоненько струйкой снизу потекла мутная жидкость мимо большой железной кружки, которая из-за своего размера не до конца влезала в положенное место ненавистной кофемашины. Кузнец, тихо проклиная бабкин кофе и ее кофемашину, поймал остаток струи в первую попавшуюся посудину. Натекло немного – машина издала нехарактерный скрежет и потухла всеми огнями. Вот, эээ, блин – прокомментировал Кузнец и протянул молочник с заветной черной жижей на донышке Кристоферу – эээ-эспрессо будешь?