– Как же, братцы, подняться тут?

– Лесенки погнили, только, видать, стоят еще.

– Хорошо стоят, а как не сдержат?

– Вот что! – заговорил штейгер. – Нужно кому-нибудь одному идти попытаться доверху. Он пусть даст знать в деревню. Где старик-то?

Но старик следовал неотступно за своим призраком. На его глазах Христос поднимался вверх по лестнице. И Иван не оставался внизу. Ему уже было не до товарищей. Он даже забыл о них. Только чем выше цеплялся он по старым бревнам, тем больше и больше охватывала его усталь… Опять прежняя слабость возвращалась к старику. Ему казалось, что вместе с ним из шахты поднимаются вверх знакомые, давно забытые образы. Теперь уже он не мог бы дать себе отчета: живые это или мертвые вернулись к нему. Мать его… те же коты на ней, что торчали тогда из-под земли. Тот старик, что ласкал Ивана, когда он ребенком бегал к нему… Ишь, и борода не изменилась, и та же сермяга на нем, с расстегнутым воротом рубахи, как прежде… Седым волосом грудь поросла, видна ему… Ласково улыбаются ему безмолвные спутники…

Все ярче и ярче отверстие шахты… Вот он уже различает в нем яркое голубое небо. Рассвет, казавшийся внизу, наверху превратился в солнечный день… А Христос подымается в нем, в этом световом пятне… выше и выше над шахтой…

Последняя лесенка…

Осеннее солнышко так горячо пригрело землю! Как будто оправилась поблекшая трава. Желтая зелень березы золотом висит в своих ветвях… Вольные пташки зигзагами чертят безоблачное небо… Горы вдали точно расправляют свои поросшие лесами хребты в теплом воздухе…

С изумлением смотрит Иван наверх. Призрак и теперь над ним, только все выше и выше подымается, манит его к себе… Мать стала по одну его сторону, старик по другую: оба пристально смотрят прямо в глаза ему…

Рудокопы видели, как дедко всходил по лестницам старой шахты.

Не слушая штейгера, они бросились по ним… Чуть не на плечах один у другого поднимались вверх – и там остановились неподвижные, сняв шапки, не смея ни одним словом нарушить великого таинства, совершавшегося перед ними. Новые рабочие, всходившие сюда, присоединялись к ним… Люди стали кругом. В центре его на земле, лицом к небу, лежал дедко, широко раскинув уже неподвижные руки. Глаза его не видели товарищей. Взгляд старика возносился все выше и выше, точно он следовал за кем-то, тонувшим уже в недосягаемой выси… Губы его шевелились, и когда штейгер наклонился к ним, чуткое ухо его уловило угасающий голос:

– Иду, Господи!.. Иду за Тобою!..

Отец Георгий Кожин навсегда покидал город. Надоели ему длинные и ровные, как нитка, улицы – с едкой белой пылью и беспокойно стучащими мостовыми, высокие однообразные дома-казармы, постоянная замкнутость – словно в четырех стенах – в площадях и улицах, загороженных отовсюду домами и высокими заборами, среди шума и стука, без далей – за город, на синеватую степь и маленькую тихую речку. И надоела ему городская жизнь – вся строго собранная в маленькие бездушные формы и безрезультатно разошедшаяся в них… Надоел постоянный шум собравшихся вместе многих людей, говоривший обо всем, что происходит на свете, но – никогда ничего не изменивший на свете… Потянуло вдаль, как тянет узника в лазурное царство весенняя степь… Потянуло к тому безграничному простору, который так часто стоял перед очами в юности, – где можно было проявить свои силы, в каких великих и необычайных формах они ни выразились бы… На свободу и дело потянуло отца Георгия… Он был еще молод, и жизнь не успела закрепить в нем близоруких и животных привычек, которые гноят человека при жизни и бесследно стирают с него печать бытия, как только крест на могиле его похилится и разрушится, и маленький бугорок земли сравняется с остальною землею и зацветет простенькими белыми цветами… Он был еще молод, и в нем теплился святой и благородный «человек». И, поэтому, когда подошел к нему порыв – оставить город и ехать «на дело», он встряхнулся весь и ожил…

С самого утра в доме стояли шум и крики. Люди бегали по всем комнатам – сдвигали все со своего места и думали о том, как все это можно было бы уложить получше… Постепенно в столовой комнате – большой и высокой – появлялись увязанные в далекий путь вещи… Необычайно громко раздавались в пустой зале торопливые шаги, и голос, спрашивающий что-нибудь, гудел в нем свободно и звонко. И над общим беспорядком, царившим в доме, медлительно и точно отбивали свои удары еще не снятые со стены часы и напоминали всем о прежней жизни, полной порядка, аккуратности и мелочности…

К вечеру вся столовая была загромождена вещами. Только в кабинете отца Георгия оставались неубранными стол и кресло. Кухарка вышла на крыльцо и закричала вниз, в темноту, какому-то Ваське, чтоб он позвал ломовых… Ломовые скоро пришли – в стучащих, как дерево, сапогах и с общими, словно деревянными, движениями… Они, стараясь делать все осторожнее и тише, – громко стучали на каждом шагу и били об углы выносимую мебель…

– Кажется, все, – облегченно вздохнула жена отца Георгия, Нина Константиновна.

– Кажется, все, – отозвался тоже уставший отец Георгий.

– Ну, Ипатьевна, они пусть едут на вокзал и сносят вещи. А ты, немного погодя, отправишься туда на извозчике и сдашь вещи в багаж… – приказывала Нина Константиновна кухарке.

На улице послышался стук о каменную мостовую: подводы с имуществом Кожиных тронулись…

Ипатьевна тоже скоро уехала; и отец Георгий с женой остались одни в пустом доме… Они ходили из комнаты в комнату, взявшись за руки, и, как дети, смеялись и радовались тому, как звонко отдаются во всех углах молодые шаги их, и как по-праздничному светло в их доме…

– Весело! – говорил отец Георгий.

– Весело, – соглашалась матушка.

– Что-то мы сделаем с тобою? А?

– Что-нибудь сделаем!..

– С тобою, конечно, сделаем! – и отец Георгий особенно громко и весело стучал по полу, и звук шел – далекий и звонкий – по всем комнатам…

…Они выехали из дома, когда на кафедральном соборе часы прозвонили три четверти одиннадцатого. Было темно: на небе стояли весенние облачка и набрасывали на землю совсем черные тени. Кропил маленький дождь и было свежо в воздухе.

Вокзал сверкнул пред ними длинным рядом огней. Запахло нефтью и гарью. Где-то на путях сталкивались вагоны и отрывисто свистел паровоз…

– Скоро поезд придет? – справился отец Георгий у носильщика, забиравшего его вещи.

– Так точно: подходит! – ответил тот.

В вокзале было мало народа. Все, как это обычно бывает, были словно одеты одною одеждою путешествующих, под которой нельзя разобрать: кто, куда, зачем едет? Близкий приход поезда обнаруживался сильно: мелькали носильщики с вещами в руках, пассажиры беспокойно смотрели в окно – в глубокую темноту, готовые выбежать туда при всяком известии о приходе поезда…

А поезд – товарно-пассажирский – подошел к вокзалу тихо, и только яркие передовые огни его резко прорезали ночную темноту за окном. Двери на платформу быстро отворились, и пассажиры, толкаясь и крича, начали протискиваться к поезду.

Отец Георгий с женой заняли в последнем вагоне небольшую лавочку. Здесь, как и в вокзале, было мало пассажиров: рядом, на двух смежных лавочках, спали двое мужчин, закрывшихся с головою одеялами, в углу сидела женщина с ребенком. Около лавочки, занятой отцом Георгием, было открыто окно. Огонь от фонаря проникал наружу, но там темнота поглощала его и была оттого особенно черная…

Поезд скоро тронулся. Мимо окна проплыли вокзальные огни и на мгновенье залили собою внутренность вагона. Потом нахлынула тьма, побежали стучащие однообразные звуки из-под колес, и заколебался – неярко и неровно – золотистый огонек вагонного фонаря. Дождь пошел наискось и начал попадать в окно.