– Ниночка, хочешь спать? – спросил отец Георгий.
– Нет, я посижу!..
Она придвинулась к окну и, облокотившись, стала смотреть в темноту.
– Хорошо теперь в поле! Мы приедем на хутор на другой день Благовещенья. Самая весна начнется… В городе я уж и забыла, какая весна бывает…
– Да, по весне приедем, Ниночка! Только что-то будет: и хорошо, и жутко!..
– Оставь! Все будет по-хорошему!..
– Прежде вот читали мы про идеальных пастырей. Как то теперь придется выполнить те идеалы в действительности!..
– Выполним, Гора!
– С тобою – пожалуй выполним! – согласился отец Георгий и замолчал…
II
Всякий раз, как отец Георгий обращался назад – к своему прошлому, он обыкновенно видел себя там с пытливым задумчивым лицом. Эта задумчивость появилась в нем давно. Когда-то, еще в семинарии, он гостил в имении своей тетки. Имение было степное: барский дом стоял у самого начала полевого раздолья, а сзади него ютились белые хаты хутора. На противоположной стороне за хатами, между бледными поникшими вербами, подымалась небольшая церковь. Однажды вечером сидел он у окна и смотрел вдаль, как таял пышный летний день, и одевала мир тенями короткая белесоватая ночь. Степные дали уже слились, и от них несло прохладой и травой. В это время приехал из дома работник и привез печальную весть, что барыня, мать Георгия, умерла. При этом известии он остался в том же положении, у окна: только подернулось пред ним густым туманом вечернее поле, и погасли вдруг далекие чистые звезды… Он как-то мгновенно ушел в себя. В молодой голове поднялись один за другим вопросы… Они вставали, как преграда, там, где прежде было ровно, и затрудняли мысль, и она проходила сквозь них – робкая, спотыкающаяся, страдающая…
Долго стояли в душе его эти вопросы. И было лицо его постоянно пытливое и задумчивое…
И этот порыв к разрешению вставших в душе его вопросов стер – незаметно и начисто – все явления жизни, свершавшиеся около него.
И все, проходившее мимо него и задевавшее его, бессознательно складывалось в его душе – и он рос, как дикая яблонька у склона горы – под жаром вечерних и утренних зорь, под зноем летнего дня, под дальние громы и тихие дожди. И как в мелкой кудрявой листве яблоньки оседали таинственно и просто – дальние громы, тихие дожди, ясные зори, – так и в нем складывались незаметно случайные встречи, долгие думы, неясные порывы… Он рос, и с каждым мгновением все более и более у него было силы, и эта сила стояла уже недалеко от жизни, надвинувшись на нее, как горный могучий поток – над долиною…
В эту пору созревания сил он женился. Первая встреча его с будущей женой произошла случайно. Он гостил у своего товарища по семинарии – в глухом селе средней России, среди лесов и болот. Однажды, возвращаясь с охоты вечером, он запутался в многочисленных лесных тропинках и, решив, что все равно – верного пути ему не найти, пошел без дороги, вдоль какого-то болота. Над лесом всходила луна. Деревья стояли серебристые, тихие, зачарованные. Он выпачкался в грязи и намочился о ветви, полные росы. В ногах чувствовалась усталость. Маленькое изящное ружьецо, подарок сестры, резало плечи. В одном месте он начал подниматься на возвышенную лесную полянку, всю окруженную белесоватыми березками, когда в стороне послышались плески и шум воды: очевидно, недалеко была мельница. Он быстро сбежал с горки и торопливо пошел по направлению к невидимой мельнице. Лес скоро поредел, и между высокими темными ольхами побежала пешеходная тропинка. Она привела к плетню какого-то сада и повилась около него – все ближе и ближе к шуму воды… Наконец, он вышел на открытое место; ольхи отошли далеко по сторонам, а посредине, по белому песку, побежала дорожка. Она переходила по мостику, через канаву, во двор – большой и неогороженный, и там терялась… По одну сторону мостика шумела низенькая черная мельница, полуприкрытая старой ветвистой вербой, по другую – по берегу канавки – тянулся ольховый молодняк… У канавы, под молодыми ольхами, он увидел огонек и людей: что-то варили на тагане и весело смеялись. Он подошел и кашлянул. Смех прекратился.
– Здравствуйте! Скажите пожалуйста, как пройти на Липяги?
– На Липяги? – голос спрашивающего мужчины, молодого, в белой офицерской форме, задрожал от смеха… – Да вы оттуда шли! И, кажется, далеко ушли уже. Верст десять…
– Запутался. Охотился, а тут стемнело. В лесу дорожек много, ну я и не попал на свою…
– А что же у охотника не видно добычи? – спросил молодой задорный женский голос из тени широкого ольхового куста.
– Оставь, Валя! – остановил его другой, такой же молодой, – из другой ольховой тени. – Куда вам идти теперь в Липяги! – обратился он уже к несчастному охотнику. – Оставайтесь у нас ночевать… Вы голодны?
– Благодарю вас… Немного – да!
– И отлично. У нас сейчас галушки будут готовы. Вы едите галушки?
– Ем.
– Прекрасно. Располагайтесь, как вам угодно.
Он остался. И потом этот тихий вечер под ольхами, у канавы с песчаными бережками всегда был в его памяти – такой благодатный и светлый… Офицер был хозяин мельницы, а две барышни – его сестры. Старшая из них – с кроткими синими глазами, высоким открытым лбом, мягкими тонами речи – стала его невестой…
То под длинными густыми тенями ольх и берез, то на недалеких песчаных горах, то на зеркальной глади мельничного пруда – на лодке – прошло время его жениховства. Здесь произошел обмен мыслей и чувств, здесь образовалось то сильное и кроткое, и святое, с которым они оба вышли потом в жизнь.
Большею частью – вечерами – они уходили в соседние песчаные горы. Пески золотились под последними солнечными лучами, среди них тихо поднимался кагальник, изумрудною зеленью сверкали можжевеловые кусты. Внизу тянулся далеко лес и невнятно шумел вершинами. И вдали – Бог знает где – на серых каменистых горах белели здания какого-то монастыря… Они входили на горы, останавливались на вершинах их и смотрели на далекий монастырь… Нина крестилась на едва заметный острыми дрожащими блестками крест монастыря и обыкновенно говорила:
– Когда я была маленькая, мы часто ездили туда… Если б ты знал, как там хорошо!
На песчаных горах – в виду далекого древнего монастыря – они обыкновенно долго говорили о своих молодых надеждах.
Свадьбу сыграли в том же лесу, на той же старой мельнице. Когда молодые приехали из церкви, был вечер. Небольшой деревянный домик горел огнями. Около мельничного колеса пылал костер из смолистых веток можжевельника, и вода, разбиваясь о колесо, расцвечивалась многоцветными звездочками. Когда молодые подъезжали к крыльцу, старый мельник, дед Севастьяныч, остановив их, посыпал их брачные одежды хмелем и сказал:
– Там барин будет еще вас осыпать, а здесь – я… Расти, родимая, себе на утеху и мужу… не забывай нашу мельницу и мельника Севастьяныча!..
Она – ласковая и сияющая – поцеловала старика. Тот пошел, утирая глаза и бормоча что-то ласковое и нежное…
Потом, через полгода, он посвятился и переехал в город. И прожил в нем два года, пока не увидел, что здесь нет нужной шири и свободы для великого и святого служения. Тогда он оставил город и его жизнь и поехал с женой в далекий бедный хутор…
III
Поезд подошел к станции, на которой нужно было вставать Кожиным, на рассвете. Только что вышли они на платформу, как к ним подошли два старика-крестьянина.
– Вы не новый батюшка на Лебяжий хутор? – спросили они.
– Да, на Лебяжий хутор.
– Так за вами, значит, подводы тут есть… Две… От общества. Вот вы как уберетесь и, значит, садитесь…
– Спасибо, спасибо… Как же вас звать?
– Меня Иваном Северьяновым Кузнецовым, а его Никитой Васильевым Парамоновым. Крестьяне мы. На Лебяжьем хуторе проживаем…
– Ну, Иван Северьяныч, так-то: попьем мы чайку да и тронемся!
– Хорошо, батюшка! Пейте и поедем!
После чая Кожины пошли смотреть присланные за ними подводы. Это были обыкновенные хуторские повозки, наполненные глубоко сеном и покрытые сверху рогожками.
