Авдотья вообще соглашалась на все, чего Дмитричу хотелось; но здесь, из всех приведенных им причин, последняя показалась ей всего убедительнее, то есть, что некому будет над ними поплакать. Притом крестника своего, Степана, старуха любила и часто жалела об нем: что живет-де он в чужих людях, да и у людей-то не совсем добрых, и что ему, бедному сироте, тяжело. Итак, на другой же день Степа принес под мышкой кой-какое тряпье свое, помолился перед образом, а помолившись, поклонился в ноги названному отцу и крестной матери и остался навсегда у них в доме. Он точно был парень смирный, в общем и частном значении этого слова, то есть и безответен, и простенек, но, впрочем, работящ, как вол. К этому привык он смолоду, как сирота, проживавший то тут, то там, всегда на чужих хлебах.
Дмитрии с Авдотьей возложили на приемыша своего все хозяйство вне дома, а сами ходили только около избы да очага, заботливо присматривая за всем. Степан был работник ретивый, когда его заставляли работать и смотрели за тем, чтобы он делал дело с толком, и потому у них все шло хорошо. Старички поуспокоились и начинали отдыхать от прежних трудов и забот; Дмитрии тер табак – это было любимым его занятием, – изредка связывал пару щеток и отправлялся с ними к барину на поклон; Авдотья сучила тоненькие восковые свечи, коли ей удавалось добыть где-нибудь кусочек воску, и разносила их, по обету, к той либо другой иконе, из числа бывших на селе у крестьян. Остальное время сидели они вместе дружно на завалинке и беседовали то о том, чего Дмитрии не слышит, то о том, чего Авдотья не видит.
Однажды Авдотья также ссучила небольшую свечку и пошла с нею к барыне, поклонилась и просила позволения поставить ее перед иконой Параскевы Пятницы, которой она это давно уже обещала, но долго не могла добыть воску. «Где же ты у меня видела, матушка, образ этот? – спросила барыня. – У меня такого нет». – «А как же, матушка, в большом-то покое у вас, – отвечала старуха, – ведь я помню, даром что слепая, хороший такой, большой, в окладе-то!» – «Да это, – продолжала барыня, – это образ Архангела Михаила!» – «Ну, – подхватила та, – вот ему-то я и обещалась, матушка, право, ей-Богу, он-то и есть самый; так уж позвольте, коли милость ваша будет…»
Барыня с удовольствием согласилась на желание Авдотьи, которая, усердно помолившись, доколе свеча ее не сгорела до конца, воротилась домой успокоенная и предовольная; она присела рядком со стариком своим на завалинку. «Дмитрии! – сказала она. – Ты меня послушай: вот я молилась, все, вишь, молюсь, да и вижу, что святая-то угодница манит меня к себе; я вот будто и упала перед нею – а тут вот ровно я какой свет увидела; так я помолилась и встала…» – «Ну что ж, – сказал Дмитрии, недослышав и половины, – это хорошо, Авдотья, молись!» – «Хорошо, мой родимый, да, видно, мне уж скоро умереть; видно, Господь приберет меня скоро!» – «Что так, Авдотья? Про это никто не знает, все там будем, кому когда придется, этого не минуешь». – «Так, Дмитрии ты мой, да вот крестника-то жаль покинуть, надо его хоть женить, тогда пусть живут себе с Богом, что при нас, то без нас».
«Что дело, то дело, – проворчал Дмитрии, – женим его, так у нас с тобой и детки будут. И то правда. А на ком?» – Старики принялись пересчитывать всех девок на селе и долго не могли ни на одной остановиться: из зажиточного дома не пойдет за бедняка; из бедных – тяжело будет самим содержать хозяйство; та хила, та ославилась, у той, слышно, есть уже жених на примете – словом, старики стали в тупик. «Дай спросим у Степы, может статься, не задумал ли он сам чего, нет ли у него кого на уме…» Но оказалось, что Степа не прочь был от женитьбы, хоть он очень стыдился этого и потому закрывался шапкой, в которую наперед засунул оба кулака; указать же на предмет страсти своей не мог, а предоставлял выбор невесты в полной мере и неограниченно своим старикам.
«Ну, – сказал Дмитрии, – коли так, пойдем к барину да станем просить за него Фиону: я сирота, ты сирота, он сирота, она сирота – вот мы четверо соберемся в кучку, под одну крышу, да и заживем!» – «Что ты, Дмитрии, да это озорь девка», – сказала Авдотья. «Ну, – отвечал старик, – козырь не козырь, а так, то есть живет… да что, с лица не воду пить, девка здоровая!» – «Да зла больно, – продолжала старуха, – вон и Прокофьевна уже ходила просить на нее к барину – зелье, говорит, такое – не приведи Бог!» – «Жаловаться-то на сироту всяк горазд, – сказал Дмитрии, – а спроси-ко, ей-то каково? Ведь она у нас не начальницей какой будет, не командиршей: а, чай, все из наших же рук глядеть станет; мы сирот примем, и нас Господь не оставит». Авдотья, богомольная и крайне жалостливая до сирот, согласилась: «Ну, как знаешь, Дмитрии, так и делай, я от твоей воли не прочь».
Фиона точно была круглая сирота, без куска своего хлеба, и потому, без сомнения, заслуживала бы общего участия и сожаления, но она ославилась злой девкой, и ее никто не хотел принимать к себе в дом; поэтому она принуждена была идти в подпаски и все еще оставалась при этой должности, хотя ей и было уже за двадцать лет. На все это старики наши не обратили сперва должного внимания; по крайней мере, Дмитрии, не понимая, чтобы за добро можно было сделать зло, отстаивал Фиону с большой самоуверенностью, и когда стали его предостерегать сторонние люди, то он и их также не хотел слушать, говоря, что она бедная сирота в загоне и, попав в порядочную семью, за смирного человека, на готовое хозяйство, не попомнит добра злом, а уж, конечно, будет смирна, покорна и послушна. «Поучим ее», – прибавил он, как опытный воспитатель, не подумав, что у него таких воспитанников в руках не бывало.
Дмитрии надел свой сюртук, насыпал в тавлинку свежего табаку, будто собирался идти в поход, взял палку и пошел к барину, который сидел на крыльце и смотрел лошадей. «Здорово, Дмитрии, что скажешь доброго? Не в крестные ли отцы зазываешь?» – «Здравия желаю», – отвечал он, мерно подступая, с фуражкой в руках. «На крестины, что ли, зовешь?» – закричал барин погромче. Дмитрии ухмыльнулся: «Никак нет, на свадьбу». – «Как так?» – «Да хотелось бы женить Степана, пришел к вашему благородию за невестой». – «Доброе дело – ну, вот подожди до весны, я велю тебе привести хорошую невесту из Яруги». – «Много благодарны, да ждать-то нам не приходится: хотелось бы пристроить при себе Степана… Коли будет ваша милость, пожаловать Фиону…» – «Фиону? Да ее, братец, что-то все обегают, нигде она не уживается…» – «Где же сироте ужиться, ее, чай, всяк норовит обидеть, известное дело; мы и сами сироты, да коли сирот призрим, то они уважат нас и Бога умолят. Вот мы от Степана, нечего грешить, и слова худого не слыхали!» – «Ну, как знаешь, Дмитрии, коли сами этого хотите, то с Богом. Может статься, ты и прав и задумал доброе дело. С Богом».
На Фионе были доселе одни только лохмотья, а путной лопатинки не бывало. Дмитрии одел ее хорошо и чисто и сам ею любовался; Фионушка кланялась и благодарила, он ей читал наставления – она слушала и молчала. Степана с Фионой обвенчали, старички повеселели; Дмитрии был доволен, что пристроил двух сирот и сам сделался настоящим семьянином; он уже готовился мысленно к воспитанию внучат, припоминая, как он растил и кормил, и пестовал когда-то, и вынянчил осмерых детей сряду, не считая своячениц штаб-лекаря, которые были уже не так малы, и он напевал уже про себя, как тогда бывало: «Вареная патока с инбирем, варил ее дядя Семи-он, Семион…»
Но недолго пришлось старику тешить себя этими сладкими мечтами. Уж на третий или четвертый день по свадьбе Фиона, разгневанная чем-то, молчала упорно весь день, отворачивалась от всех, косилась на людей исподлобья, стучала посудой и бросала каждую вещь из рук, вместо того чтобы ее положить или поставить. Прошло два дня, среди затиши, и старики было успокоились; но затем вдруг в друге или сердце Фионы поднялась такая страшная буря, что Дмитрич с Авдотьей просидели весь день за воротами, вздыхая, покачивая головой и поглядывая вверх, где крик, брань и проклятия раздавались с самого утра и до вечера, хотя Фиона была там одна, потому что и Степа ушел от нее в поле. Дмитрии прислушивался по временам и спрашивал вполголоса Авдотью: «Что она?» А старуха отвечала на это, кивнув головой и махнув рукой, дескать: пусть ее, молчи. «Да что она кричит еще?» – спросил старик. Авдотья повторила тот же знак, не смея даже и за воротами сказать громкого слова, чтобы лютущая Фиона его не услыхала. Так старики просидели весь день до вечера и не обедали; Фиона не звала их, потому что ничего не варила. Степан воротился с поля и, заглянув только в избу, ушел от крику и присел молча к старикам на завалинку. Поздно вечером все они улеглись, когда Фионушка выбилась из сил и уходилась.
