Серж, не обращая особого внимания на окружающих, уселся на двойное сиденье из коричневого, сильно потрёпанного дерматина, засунув руки поглубже в карманы брюк и запрятав подбородок и всю нижнюю часть лица в высокий воротник куртки. Ему хотелось и отдохнуть, и отогреться. Троллейбус с глухим скрежетом медленно тащился по освещённому проспекту, городские мерцающие фонари сначала плыли ему навстречу, а поравнявшись, на мгновение замирали и потом разбегались в разные стороны. В тепле троллейбуса Сержа разморило, появилась лёгкая осоловелость от привычной езды по одной и той же дороге, и ему захотелось спать. Он поуютнее укутался в свою куртку из искусственного меха, прижался головой к прохладному запотевшему стеклу и быстро задремал. Перед глазами тут же возникла женщина в тёмном платье с выпуклыми пуговицами на полной груди и почему-то белыми босыми ногами. Она медленно наклонила своё свежее молодое незнакомое лицо к лицу Сержа, а затем, проведя кончиком пальца по его щеке, осторожно прикоснулась к ней пухлыми губами. Серж испытал чарующее восхищение, смешанное с жадным мужским любопытством к её волнующим формам. Горячая волна прошлась по его телу, от затылка до пяток, мурашки так и побежали по голове. Ему тут же захотелось ощутить на себе всю тяжесть её крепкого, упитанного тела и в тишине уснувших мыслей, но пробудившихся желаний погрузиться в теплоту её женских объятий и поскорее позабыть давно опостылевшую балетную худобу вместе с костлявой утончённостью его нынешних подруг. Он даже почувствовал лёгкую ломоту в шее и спине и, предвкушая наслаждение, собирался протянуть руку, чтобы половчее и покрепче обнять девушку. Но тут же так некстати проснулся. Девушка исчезла, а всё его тело ломило от неудобного положения. В первое мгновение пробуждения Серж растерялся, щека ещё чувствовала поцелуй и оттого горела, а ему самому не хотелось отрываться от сладостных фантазий. Он снова сомкнул веки, чтобы увидеть её ещё раз, но вместо прелестной незнакомки появилось просящее, умоляющее лицо Аси Петровской. Серж быстро открыл глаза, спать ему резко расхотелось. Сегодня он опять сам себе пообещал наконец-то ей позвонить или даже забежать к ней на часок перед сном, и опять, кажется, обманул. Не её обманул, нет, он обманул самого себя. Ася, конечно, не первой свежести невеста, это понятно, но когда он её ласкает, в ней проступает что-то очень настоящее, волнующее, цепляющее за душу, что-то такое неподдельное, чего он никогда не встречал у других женщин. И ему это нравится. Жаль, что она не родилась лет на двадцать позже. Возможно, тогда у них бы вышла чудесная love story[5].

Если бы у него, у Сержа, были силы и время, то он обязательно испытал бы сейчас к себе нечто похожее на отвращение, но ему было всегда недосуг, к тому же эти чёртовы репетиции выматывают так, что и сил катастрофически недостаёт. Он научился прощать себя. Он ведь не образец совершенства, и потому незачем себя казнить. И ему захотелось вдруг, чтобы Ася Петровская его пожалела, чтоб она его утешила, потому что в её утешениях, в её объятиях можно и спастись от терзаний совести, и оправдаться, и потеряться во времени, и не слышать и не видеть ничего, как в материнской утробе. И рука Сержа, как бы сама по себе, проворно достала телефон из кармана куртки и набрала её номер:

– Ася, до утра я свободен. Угостишь чашкой кофе? – и, не услышав мгновенного радостного ответа, он спросил уже более настойчиво и почти раздражённо: – Ну так примешь или нет?

Уже октябрь. Лето давно сошло на нет, закончилось, а Женька никак не могла взять себя в руки и заставить трудиться в театре. Она брела по переполненному проспекту по направлению от балетной сцены, сама не зная куда, то и дело натыкаясь на извивающиеся реки прохожих. Город ломился от спешащего многолюдства. Всякие разные лица – бледные и загорелые, молодые и старые, бодрые и усталые – мелькали перед глазами. Все чем-то заняты, у каждого свои дела, свои мысли, разговоры. «Ну хоть бы кто-нибудь с интересом посмотрел в мою сторону», – думала Женя, и от этого одиночества среди людей, среди толпы делалась озлобленной. В унылом однообразии осеннего ветра лихорадочно вспыхивали ледяные вывески магазинов и ресторанов. В зеркальной витрине она поймала своё отражение, остановилась и стала разглядывать. Прямая как стрела, тонкая, долговязая девица двадцати лет. Каштановые волосы стянуты в тугой пучок, широкие плечи, короткое коричневое пальто из шотландки под цвет волос (немного великовато и висит как на вешалке, но сейчас в моде лёгкая небрежность), плотно облегающие джинсы, белые кроссовки на босу ногу (холодно, правда, но зато как шикарно!). Ей показалось, что она неплохо выглядит сегодня, но вместо удовольствия или симпатии почувствовала только сострадание к себе. Как мало, в сущности, она себя знает, если не считать внешность, выученную до миллиметра, то она с собой почти незнакома. Суждено ли её нерождённой радости появиться на свет, взять верх над тусклой беспросветностью? Или ей и дальше придётся прозябать среди неприступных дебрей большого света. Никто не возлагал на неё никаких надежд, никому не было дело до её балетной карьеры, и это досадно. Да она и сама, по правде сказать, не слишком верила в свой талант. Она вздыхала со смешанным чувством жалости к себе и озлобленности на весь свет. «Главная роль опять досталась этой ехидной, высокомерной выскочке. Платон слушается её, волочится за ней как собачонка, Серж её любовник. Мышьяк по ней давно плачет, ну или чем там ещё можно отравить ненасытную крысу. Именно крысу, она из-под носа утащила Платона». Мысль о мышьяке определённо нравилась Евгении, она её будоражила, приводила в восторг и даже наполняла жизнь своеобразным смыслом. Женя вспоминала ядовитое снадобье, приготовленное по приказу Екатерины Медичи и упакованное в баночку для губной помады. Красавица красит губы, затем их облизывает, и готово дело. Правосудие свершилось. А как прикажите выживать в мире, где нет справедливости? «И что Платон в ней нашёл? Почему мужчины нежно любят только тех женщин, которые их жестоко наказывают, которые делают им больно, и совсем, совсем не замечают других, способных их осчастливить? Если бы он только отрезвел от этого своего дурмана и увидел меня, всё могло бы сложиться по-другому. Почему одним всё, а другим ничего. Это нечестно», – хлюпала озябшим носом Женя Васильева.

Ничего страшного, она подождёт, она сумеет. Радость ведь нельзя запланировать, выносить и родить, она появляется на свет неожиданно, – говорят, она появляется именно тогда, когда утрачена всякая надежда. А до тех пор придётся смотреть на это мутное плаксивое однообразие большого города, затянутого тусклым туманом, – серое однообразие, которое никогда-никогда здесь у них не заканчивается. «Господи, – шевелила губами Женька, – как же они живут-то тут, эти серолицые люди, не зная, что такое чистый белый снег, даже не подозревая о прозрачном воздухе, зелёных полях и искрящемся небе цвета спелой антоновки. Они не знают, как по-настоящему пахнут листья, потому что здесь, в этом городе, листья пахнут бензиновой пылью. Им здесь знакома только бесконечная мутно-серая дымка над головой, мутные лужи под ногами, вперемешку с мутным дождём и снегом… Так, если я в ближайшее время не решусь на это, то сойду с ума… или умру во всей этой мутной хлипкости».

В её родной захолустной Алексеевке Женя была несчастна вместе с матерью, так что туда возврата, скорее всего, нет. Главное – не перейти грань отчаяния, главное – найти какое-то утешение. Но какое и в чём? Ни с какой стороны у неё нет поддержки – ни в дружбе, ни в любови, ни в религии. Она даже не представляет, что это такое, особенно после того, как их с мамой бросил отец- предатель. В театре она никому не интересна, никто её больше не ободряет, верить теперь не во что, надеяться тоже не на кого, лишь на саму себя. Да, исключительно на саму себя. А это уже и есть определенно кое-что. Она не подведёт саму себя, нет-нет, она не какая-нибудь там заблудшая овца, то есть, конечно же, душа; она обязательно пройдёт этот межевой столб и сумеет заполучить положенную ей награду.