Её мучили сомнения, правильно ли она поступила, отдав в партнёрши своему юному возлюбленному женщину, способную вызывать восхищение почти у каждого мужчины. С точки зрения женской логики она поступила совершенно неправильно, чудовищно, аморально по отношению к самой себе. Ведь больше всего на свете ей хотелось продлить собственную партию, партию возлюбленной, прежде чем перейти к исполнению последующей – партии брошенной женщины. А Милену, эту самую неотразимую Милену Соловьёву, она готова была придушить голыми руками, отравить мышьяком, цианидом, чтобы та не маячила перед глазами со своей ослепительной красотой и безусловным талантом и не отнимала бы у неё, у Аси Петровской, её личную жизнь. Как же она её достала! Возможно, это была бы самая чудовищная и неисправимая ошибка, но человеку нельзя отказывать в праве на ошибку. Боже, что за глупости сегодня в голову лезут? И при чём здесь её личная жизнь? В этих стенах она вовсе не влюблённая женщина, а главный хореограф, и её долг служить искусству, а не решать свои проблемы за счёт сцены. Ибо сцена свята и неприкосновенна. Выходит, она поступила правильно. Стало быть, всё верно. Отчего же так тошно? Где она допустила ошибку? Возможно, ошибка в том, что она опять позволила стать ее любовником не тому мужчине?

Ася Петровская стояла посреди огромного зала спиной к окнам, лицом к плохо натёртым зеркалам со множественными разводами и заглядывала в пронзительные глаза, полные слёз. День за днём – а время бежит суетливо, как вода в ливень из сточных труб, – день за днём, всю жизнь она подчиняется магии окружающих её зеркал, этому чудовищному, надоедливому засилью балетных зеркал. Она обречена пожизненно всматриваться в эту женщину в зеркале. Профессия обязывает всматриваться, и с испугом разглядывать эту самую желтеющую женщину, стареющую и дурнеющую с каждым днём. Вглядываться, словно та передаёт ей какое-то зашифрованное послание, а Ася пытается уловить его тайный смысл. Прежде в зеркале всегда что-то сияло, отбрасывая наружу радужные цвета, а вот теперь всё не так ярко горит – нет, всё гаснет, словно у жизни для неё остались исключительно пепельно-серые тона. Ася заправила рыжие волосы за ухо, оттянула вниз свитер, и её двойник синхронно повторял её движения. Или это она повторяла за двойником? Асе не слишком нравилась разглаженная, ухоженная до ненатуральности (верный признак неуверенности в себе) женщина в зеркале. «От этой работы я потихоньку схожу с ума. Так и до нервного срыва недалеко», – устало подумала Ася, продолжая смотреть на испуганную женщину, внешность которой скорее её отталкивала своими некрасивыми складками вокруг рта и обречённо-гибельным выражением глаз. Она начала её опасаться после того, как тайно стала встречаться с молодым мужчиной. Потому что как-то сразу обнаружила, что её собственная тесная кожа на лице и теле стала гораздо свободнее, уже не такой плотно обтягивающей, какой была прежде. И чем больше Ася в неё всматривалась, тем большая тоска её охватывала. Стало быть, чтобы не бояться зеркал, нужно поставить крест на любви. Правильнее было бы сказать, крест не на любви в целом, а на отношениях с молодым. Легко сказать! У неё самой не хватит на это сил, она дождётся, пока это сделает он. «А что же со мной будет, когда он меня бросит? От горя женщины стареют вдвое быстрей», – подумала она с болью, свойственной женскому отчаянию. Сейчас Ася почувствовала себя побитой белкой, загнанной рыжеволосой белкой, закрашивающей собственную седину на висках, – белкой, которую загнали и побили неумолимые стрелки часов, чей ход невозможно ни остановить, ни замедлить, ни оспорить.

В это время дня служебный буфет, как правило, пустовал, пока все прилежные ученики не отходят от станка и, как трудолюбивые рабочие лошадки, изнуряют себя до седьмого пота, пока им всё на свете не осточертеет, ну а менее прилежные уже озверели и под благовидными предлогами отправились на все четыре стороны наслаждаться свободой…

Буфетчица Ивета Георгиевна, старая, проворная и быстроглазая, старательно выкладывала на пирожковые тарелки крохотные морковные котлетки с такой же крохотной порцией салата из свежей капусты и разливала по доисторическим гранёным стаканам клюквенный морс из большого стеклянного кувшина, держа при этом мизинец отдельно от всей кисти. Она была довольно стройной, несмотря на свой возраст, темноволосой, с небольшим острым носом, немного выкатывающимися из орбит глазами и независимым нравом.

Увидев очень прямую спину вошедшей Аси Петровской, Ивета машинально кивнула ей, не отрываясь от морса.

– Веточка, зелёный чай, пожалуйста. Нет, пожалуй, лучше кофе.

– Что-то у тебя ручки дрожат, Асенька? – участливо спросила Ивета тонким и звучным голосом, медленно моргая глазами. Она ко всем относилась с симпатией, со всеми была доброжелательна, со всеми – на короткой ноге, а выглядела так, словно ей было известно значительно больше, чем она говорила. Ко всему прочему, ей всегда и до всего в театре было дело.

– Всё в порядке, Веточка. Спасибо! – Ася принуждённо улыбнулась, поджав тонкие губы.

– Эх, девочка, кого хочешь обмануть? Старую Вету? Знаешь ли ты самую распространённую ложь на свете? Это ваше «всё в порядке» и есть первостепеннейшее враньё. Ну да ладно, попей кофейку, глядишь, и повеселеешь.

Софья Павловна Романовская заглянула в буфет будто бы случайно, но, обнаружив там Асю Петровскую, запивающую чёрным кофе свой очередной рабочий день, хитро заулыбалась, подмигнув ей от двери.

– Давай наконец-то сознаемся друг другу, – иронично заговорила Соня, усаживаясь без разрешения за Асин стол, – сознаемся, что хорошая отбивная с жареной картошкой, гораздо интереснее, чем все эти чаи, кофеи и яблочные муссы вместе взятые. А, Асенька? На фоне отбивной ты бы смотрелась гораздо лучше.

– Восхитительная мысль, – быстро отозвалась Ася. – Привет, Сонь. Кофе – это ещё что? И без него есть от чего затосковать.

– От чего же ещё, Асенька? Молодёжь заурядная, что ли? Темпераменты не живописны? Или я ничего не понимаю в искусстве?!

– Молодёжь? – зачем-то переспросила Ася.

– Она самая, та, что теперь совершенно не интересуется окружающими людьми, боже их упаси, а интересуется исключительно собой, да ещё тем впечатлением, которое она производит на окружающих людей. Кстати, как там мой сынок? Говорят, он будет танцевать Альберта. По-моему, они с Милкой Соловьёвой отлично смотрятся? Плохо только, что эта сумасбродка Милка помешана на сцене и собственной независимости, а то я, глядишь, могла бы и внуков понянчить. А так, видно, не удастся.

Говоря всё это, Соня внимательно наблюдала за Асей и отметила, что та при упоминании о Серже и Милене как-то вдруг дёрнулась и постаралась незаметно для Сони выпустить задержанное на мгновение дыхание, но Соня эту крохотную деталь всё-таки заметила.

На лице у Аси появилось неловкое выражение, она даже улыбнулась невинной улыбкой простушки, не понимающей о чём, собственно, идёт речь. Однако же ей очень хотелось, чтобы говорящая Соня сию же минуту замолчала. Ася никогда не придумывала себе нарочно огорчений, но эти банальные женские разглагольствования доставили ей почти что физическое страдание.

– Что такое, Асенька, что случилось? Сейчас у тебя вид сотрудника из агентства ритуальных услуг.

Ася хоть и пыталась делать большие глаза, всё равно выглядела подавленной и уставшей.

– Уверена, тебе давно никто не говорил, что ты хороша, что выглядишь ты соблазнительно, – не унималась Софья Павловна.

– Именно это я слышала сегодня ночью и даже утром, – уверенно солгала Ася.

– Ах, ну если ещё и утром, – ненатурально оживилась Соня, – то это уже почти серьёзно. Кто же этот эстет?

Ася припомнила свою прошлую ночь, одиноко проведённую в обнимку с зачастившей бессонницей, и своё одинокое, раздражённое пробуждение. Да, ей уже довольно давно не говорили нежных слов, погружающих любую, даже очень взрослую и даже очень умную женщину в состояние глупой, лёгкой беззаботности. Да, сегодня утром она проснулась одна на своей широченной ледяной кровати, сегодня она в одиночестве сделала пару глотков очень крепкого чёрного кофе, в одиночестве затянулась несколько раз сигаретой, нервозно раздавила её о пепельницу и опять же в одиночестве отправилась на работу. Ася прикрыла глаза, поджала бескровные тонкие губы, чтобы сдержать гнев и не послать Соню ко всем чертям, или ещё куда подальше, и желательно при этом не быть стеснённой в выборе фраз.