– А в школе как же? Учила, наверное?

– Скорей зубрила.

– Учитель плохой попался?

– Что вы! Учитель у нас замечательный был. Другой бы меня попросту возненавидел. А этот чего только не при-думывал, чтобы мой мозг растормошить. Увы! Нету во мне тех, не знаю, клеток, извилин, которые за понимание

физики отвечают. Вот бывают люди, которые не слышат.  От рождения или по болезни не слышат. Вообще не слышат. Жизнь идет, звучит, а они не слышат. Но ведь живут же и звучат даже: дышат, шагают, одеждой шуршат, перелисты-вают что-нибудь. Как и все живое звучат. Но не слышат...

– А камни? Если камни звучат, а они звучат, они, по-твоему, тоже живые? – что для Марины чудеса, для мо-лодого физика пройденный материал. Только он уже не сту-дент, а вроде волшебника получается, вот и задает мудреные вопросы, не для себя, а так, чтоб в других веру в чудеса поддержать.

– По-моему, живые: растут, распадаются, влагу впиты-вают, поют, эхо рождают, отголоски хранят. Но я не про них, про глухоту свою. К физике глухоту.

– Но плохой-то звук от хорошего отличишь? Где ин-струмент слышен, а где запись тусклая, глухая, шумы ме-шаются.

– Может, и отличу, только не в звучании дело. Музы-ка душою пишется. У Бетховена техники такой, как сейчас, не было, а музыка какая! Говорят, пение овсянки услышал, и на тебе: Пятая симфония! «Так судьба стучится в двери». А вы сегодня человека назовите, чтобы такую же музыку писал. А ведь овсянки никуда не делись, и сейчас поют.

– Это уже не физика...

– Вот и я говорю: она сама по себе, я сама по себе.

                                                ***

Не нравилось Твердушкиной приятельство Алексея с молоденькой машинисточкой. Ох, не нравилось! И предъ-явить-то нечего, но и так оставлять нельзя. К счастью, то-варищи из Энского филиала специалиста к себе запросили, в командировку недели на две. Им без разницы кого пришлют, лишь бы в разработках понимал. А Леша – человек сведущий, молодой, пусть смотается, заодно голову проветрит, пока она, Твердушкина тут разберется, – кому надо мозги вправит.

Как только Алексей отбыл, она подловила Марину и, холодно поблескивая стеклами огромных очков, то крас-нея, то бледнея от гнева, выговорила за обиженных и обма-нутых, рассказала, что таких «машинисточек» кое-где кам-нями забивают. Думала, девчонка плакать, оправдываться будет, но Марина только губы кусала да как осиновый лист трепыхалась, но под конец поплыла все-таки, к стеночке привалилась, да так, по стеночке и пошла, – проняло, видать. В Твердушкиной даже жалость шевельнулась: «Может, и вправду, девчонка не из "тех" будет». Кто такие "те", она и сама не определилась, но тут уж какая разница? Главное – мораль соблюсти! а девчонка переживет!

Для Марины эти переживания пыткой обернулись. Если б речь шла о ней и только о ней, о ее непорядочности, было б не так больно. Но бросить тень на Алексея, – чело-века светлого и благородного, – вот в чем, действительно, подлость! Как не невинны казались их встречи, видно, права была Варвара Владимировна: в Мрыське, в самом ее су-ществе, в тех безднах, которыми попы́ нормальных людей пугают, в тех тайниках сознания, о которых философы       с психологами догадки строят, источник грязи таится, и любой, кто по неведению или из чистых помыслов с нею связаться решил, – душу свою пятнает. «Доигралась? Нече-го любопытничать было. Видишь, не твой человек, – заме-чательный, умный, добрый, но, как говорится, не из твоей песочницы, – пройди мимо», – казнила себя Марина за все сказанное и подуманное, казнила изо дня в день, казнила ожесточенно и зло. Даже не казнила – мстила за Алексея, за постыдную тень пусть и надуманных подозрений, задев-ших его светлый образ. Твердушкина была бы довольна.

А вот «своим» из отдела происходящее с Мариной не нравилось. Понятно, что девчонка устает, недосыпает, дома, кажется, нелады, но такой опустошенной, болезнен-но-изнуренной ее не видели. Осторожные расспросы ясно-сти не вносили, – Марина лишь глубже уходила в себя. В тек-стах опечатка за опечаткой, а ведь хорошая машинистка. Встряхнуть бы ее, в чувство привести, – по-матерински тревожились женщины. Сама собой возникла идея о ма-леньком, отвлекающем путешествии, хотя бы в тот же Энский филиал на два-три дня. Скоро и цель поездки придумали: доставка «рабочего узла». Кто ж о Твердуш-кинских замыслах знал?!

Марину задание удивило. В городских командиров-ках она уже бывала, но Энск – другое дело. Туда, в древний живописный городок, утопающий в зарослях садов, отправ-ляли как в санаторий, – за труды и по знакомству. К тому же физика для Марины, что молния для дикарей, – зага-дочно, мощно и страшно; и что для итээровцев «рабочий узел», для нее – железяка неведомая, которую и везти-то боязно. Но кто ж откажется на теплом солнышке погреться? Хотя б и пару деньков! И с бабушкой вряд ли что-то слу-чится, и в институте ничего не пропустишь. Ну и поехала.

Глава 8. Вечер в купе

«Хорошего понемножку! Спасибо тебе, Энск,         за жаркие объятья, за истекающую медовым соком череш-ню, за костры мальв и канн. Жаль, что из всех сокровищ твоих, – кремлей и дворцов, площадей и соборов, – только и видела, что вокзал да здание Энского филиала с гостиницей для командировочных (Жарко, душно, не заснуть! Кое-как ночь отмучилась, если и задремала – то на секундочку, чтоб проснуться с головной болью и снова по южному зною – в до-рогу. И ни одной аптеки по дороге, а затылок ломит и ломит)», – Марина шагала по перрону осторожно, чтоб    не расплескать головную боль, и мечтала скорее укрыться от палящего солнца. Но и в поезде легче не стало.

Шторки на окнах давали тень, но не спасали от зноя. Пахло нагретым металлом и чем-то резиново-клеенчатым. Ничего, ближе к дому жар спадет, боль исчезнет, может, и прикорнуть удастся. Но тут уж как с попутчиками повезет. Люди в Энске бодрые, громкие... Вон какой гул в вагоне! Прощаются, обещают, дверьми хлопают, окнами скрипят. «Это уж всегда так! Чем меньше народу, тем больше муто-шатся! – кричит проводница, аж в виски отдает. – Слышь! У меня людей и половины не наберется! ... Через пять ми-нут отходим!» В нос бьют запахи копченостей, яблок, духов, пота, вчерашнего перегара, свежего перекура... Молодая па-ра, зайдя в купе и сверив места, тут же исчезает за дверью... Наконец, первый звонок, второй, пронзительное «отходим!» и – под рев напутствий – последний, третий звонок. Поезд трогается, кутерьма на миг утихает, но скоро захлестывает вагон с новой силой, растекаясь по всем купе охами, ахами, смехом, возней, звяканием, хлопаньем, – возбужденным ожиданием дорожных приключений. В этом бурлении тихое купе Марины, – с белыми занавесочками, с желтоватым,        в бледно-розовых цветах, жидковатым пледом (для энской жары достаточно), – слишком беззвучно и беззащитно, чтоб противостоять всеобщим волнениям.

– Туточки, туточки, – послышался знакомый звон-кий голос, и, едва ли постучавшись, в купе вошла молоденькая проводница, призывая кого-то из коридора.     – Если девушка не против, – вопросительно взгля-нула она на Марину. Марина безразлично пожала плечами: ей-то что? не на смотринах. – Вот и ладушки! А то что ж молодым? В разных вагонах ехать? Успеют друг от друга набегаться! А так вместе поедут. А вы тут устраивайтесь удобненько, – по-прежнему обращалась она к кому-то в кори-доре. – Я позже зайду. Насчет билетиков, – и вышла из купе, уступив место неведомому пассажиру.