***

Ей бы и радоваться такому защитнику, а она нежданного кавалера отвадить пыталась. Не нужен он ей! Другая, может, и вздыхала бы по серым глазам, длинным ресницам, прямым вразлет бровям, ночи бы не спала, а для Марины все мужские лица в одно, не слишком симпатич-ное слились. Вот и отмахивалась, как от назойливой мухи, и объясняла, и ругала, и с порога гнала. А он ждал, терпел и возвращался. Уже и соседи нервничать стали: как бы этот стражник хозяином не заделался, а поскандалить с ним бо-язно было, уж больно на вид суров. Зато без Вовки на Ма-рину не стесняясь наседали: чтоб духу его здесь не было! И для острастки ужасов припустят: то в дверь топором метнут, то провода электрические перережут. Но пару раз  с временем не угадали. Вовка как раз у Марины был, чай пил. Увидел он эти войны и придумал к ней на время пе-реехать, комнату – люди-то чужие – разгородить занавес-кой, и пусть соседи с ним по-мужски разбираются. На рав-ных-то договариваться и проще, и честнее. И, как ни буй-ствовала Марина, отстаивая свою свободу, как ни защи-щала право на самостоятельность, как ни выставляла, – это ж Вовка! Своего добился. К чести сказать, комнату, дейст-вительно, разгородил и разделение это уважал, границы приличия соблюдал, к Марине с глупостями не лез, но все равно наглеть начал: потолок побелил, соседей без драк, одним видом своим воспитал. Да они и сами скоро запал потеряли, решили, что Марина уже не одна, и сникли как-то в своем задоре. Потом до разъездов-разменов дело дошло. Вовка и тут заявил: «Никуда ты одна ходить не будешь. Только со мной». Потом и переезд на себя взял.

Квартира Марине досталась хоть и на самой окраи-не, зато отдельная, с роскошно большой кухней, но совер-шенно убитая, так Вовка после переезда сразу за ремонт взялся. Марина хоть и тут протестовать думала, – да разве ж Вовку эту интересовало! Он же все для себя решил, – Марине дом нужен как зона неуязвимости, куда никакой сосед не вмешается, никакая дрянь не заползет. Будет дом –  и все у нее исправится: и ночные кошмары пройдут, и в ван-ной плакать тайком перестанет, и душа выровняется.         И вместо цветов с конфетами, которыми нормальные мужчи-ны возлюбленных задаривают, заваливал ее тазиками, посудой, полотенцами.

Марина и радовалась такому участию, и все больше тревожилась. В своих заботах о ней Вовка никак не хотел понять, что теряется для другой, настоящей любви, той, ко-торая всю душу переворачивает, светом насыщает, о кото-рой любой человек как о посвящении в тайны жизни меч-тает. Все ей представлялось, как встретит он однажды такую любовь, а тут Марина, – туго ж ему придется! Вот и стара-лась как можно дальше от него душой держаться, чтоб     не привыкать, ни привязываться. И похоже, этим и его сдерживала. Но когда у нее неприятности со здоровьем начались, – последствия обморожения сказались, – тут уж Вовка дал себе волю: таскался по больницам с кастрюль-ками пюре и мисками салатиков (когда только готовить научился!), рассказывал, как Живчик ее ждет, как ремонт квартиры идет: не евро, но чистенько, хорошо будет.

Девчонки в больнице завидовали, а Марина пыта-лась и никак не могла объяснить, – друг это. Просто хороший друг. Еще бабулька какая-то пристала: чего ты от друга-то этого детишек не родишь, коль такой хороший? Марина Вовку, конечно, всей душой уважала, поняв его добрый, иногда дурашливый нрав, старалась как-то обиходить, облагородить его, но по-сестрински, не так, чтоб детей рожать. А бабулька: забудь ты свою любовь, роди да и все, дело нехитрое. Марина и задумалась. Вернее, про ребенка она давно задумывалась, но тут без мужчины никак. А от-куда его, этого самого мужчину взять? и так, чтоб родить да разойтись без претензий и ненавистей. Может, лучше Вовки, и правда, никого не будет: разбегутся по-хорошему, и обид никаких.

Когда Гришка с Мишкой наметились, – вместо одно-го-то! – Марина почти уверена была: сейчас Вовка и уйдет. Только он, как про сыновей узнал, от радости совсем голо-ву потерял. Всю квартиру под пацанов переделал: им с Ма-риной на кухне гнездышко обустроил, зато вся комната мальчишкам досталась. Тогда же и сами поженились: по-простецки, без крика и шума, в амбарной книге ЗАГСа рас-писались, – и вся церемония. Отцом Вовка сумасшедшим оказался, причем отцовство это помимо Гришки с Мишкой и на Марину распространилось, бесчисленными «как поела? как оделась?» окружило. К бабе Мане, пацанов показать, одну не отпустил, так всем кагалом и поехали, да и в де-лах помогли. Раз, другой, а там уж каждое лето к ней в Ро-веньки как к родной выбирались. Вовка по хозяйству помо-жет, Мишка с Гришкой в лесу да на озере наотдыхаются, женщины о своем поболтают, да о Варваре Владимировне поговорят. Марине-то иначе про матушку ничего не узнать, –  не писать, не встречаться не хочет. Но однажды столкнулись с нею лицом к лицу. Ма-рина из магазина возвращалась, уже к баб Маниной избе подходила, как увидела Варвару Владимировну. Та из-за поворота прямо перед ней вышла:

– Мам?

Варвара Владимировна ненавистью налилась, глаза сощурила, в лице перекосилась, дернулась презрительно:

– А дочь ли ты мне?! – тьфукнула в сторону, и ушла, прямая, гордая, величавая.

– Ишь, как лютует! – подошла к Марине баба Маня.

– Злится. Знать бы, за что.

– Дак кровь себе разгоняет. Кто беленькой балуется, кто руками машет, а Варьке позлобиться дай. А может, за-видует! У тебя ж, вон, защитнички какие!

Марина оглянулась на мальчишек. Вовка, замер, опершись на лопату и настороженно наблюдал за встречей Марины с матушкой. Мишка с Гришкой, перепачканные, измазюканные, к папке поближе перебрались и тоже притихли. «Три богатыря! картина маслом!» – потеплело на сердце Марины.

Глава 23. Гроза

Грозовые раскаты грохотали над самой крышей, пу-гая людей и ровное внутреннее освещение. Ураганные шквалы швыряли серой пылью в стеклянную витрину, прилипая к ней подтеками грязи. Орали сигнализации машин, дребезжала посуда, громко хлопнула входная дверь, к счастью, никого не задев. На лицах посетителей и работников мелькали тени беспокойства. И только Марина, поглощенная воспоминаниями о любимых мужчинах и деревенском покое, кажется, по-прежнему, сохраняла полную невозмутимость, к тому же, судя по мягко мерца-ющему взгляду, была в ней счастлива и умиротворена. Алексей подсел поближе, чтоб попасть в это облако спокойствия, насладится им, и не перекрикивать грозу.

– Как Соня? – постарался он косвенно напомнить Марине их прошлое, дотронуться до умолкших струн времени.

– Замужем. В Германии, – вздохнула она, с сожале-нием выбираясь из воспоминаний. И не желая впускать Алексея в сегодняшний день, обратилась к прошлому. –    А Толя как?

– Толя? Толя отколол! Вроде нормально, как все жил. Вдруг в православие ударился, по монастырям ездить стал, дома не застанешь. И разошлись, растерялись мы.

– А сестра его?

– Увлеклась, – легонько щелкнул Алексей под под-бородок. – Потом переехала куда-то, так что я о них во-обще ничего не знаю.

– Жаль.

– Ее, значит, жаль, а меня? Меня не жаль было?Когда с Васильевского исчезла. Приручила, привадила и сбежала. За окнами черно-ало полыхнуло, грохотнуло, вздрог-нуло. Сверху на витрину, слепя электрическими выспышка-ми, наползало что-то скрежещущее, металлическое. И, как бывает в секунды опасности, время вдруг растянулось, так что Марина успела заглянуть в глаза своего собеседника (вспомнить их синеву, такую родную, такую любимую когда-то), инстинктивно пригнуть его голову к своей груди, и телом прикрыть от возможной угрозы, как прикрыла бы любого, кто был рядом. И в этих объятьях Алексей вдруг такую тоску ощутил! Таким беспомощным, беззащитным себе показался! перед глупой, обманувшей судьбой, перед временем, подтачивающим силы и несущим к смерти, перед той же Мариной, которая бросила его, бросила, вместо того, чтоб остаться рядом. Сколько ни было у него женщин, – ни в одной такой жестокости не было. И та же Марина сейчас укрывала его... И хотелось оставаться маленьким, оберегаемым, охраняемым ею. ...За витриной стихало. По стеклу застучали крупные капли дождя, смывая потеки грязи, освобождая окна для све-та. Сорвавшаяся, искореженная вывеска мертвым металлоло-мом лежала на асфальте. Марина, отстранившись и для по-рядка оглядев Алексея, вернулась к своей безмятежности, словно он только что не о боли своей говорил, а так, пустяка-ми от вида грозы отвлекал. И никакой растерянности в ее взгляде, никаких смятений. Неужели так бездарно, так без-болезненно промчалось для нее его время, не оставив ей ни морщинки. Такая же свежая, естественная, даже не кра-сится по-прежнему: