***
Остановилась Мрыська в поселковой гостинице, в самом центре района Глушь. Заявляться пред ясны очи Варвары Владимировны без предупреждения было бы опрометчиво. Да и вряд ли матушка этой встрече обрадует-ся. Но Марина и ехала не за радостями и не к матушке, а как те животные, что заболев убегают подальше от лого-ва, чтоб, если повезет, выздороветь; ехала изживать свою боль: воспоминания, видения, кошмары и... свою любовь. И если некоторые вопросы легко решались с изменением пространства, то вот с любовью... – что с ней вообще решать можно?
Обратить в ненависть? Этого Марина никогда по-нять не могла. Однажды возлюбив человека, – увидев в душе его отсветы той высочайшей гармонии, которая так любима человечеством, и открывается любящим сердцам, – как можно возненавидеть? Что возненавидеть-то? Гармо-нию? Любовь? которая смогла придать свой смысл всему, что было до нее, прорасти в сердце, осветить душу! Или душу тоже возненавидеть? И все, что радовало любящую душу? И линии Васильевского острова? И серебристое озеро-купель в колыхании парковых зарослей? И Десятую сонату Бетховена? Упереться в свою боль и восставить ее выше всех истин? И всю-всю жизнь свести к пережевыва-нию обид? И что от такого пережевывания? – станешь доб-рее? мудрее? простишь человеку, что он – человек, а не ан-гел во плоти? а ты-то ангел? У Алого своя жизнь, свои представления о возможном, как у любого живущего. Как и у нее. И если сама где-то сглупила, ошиблась, не предусмо-трела, – кто виноват? Вроде, никто, но что-то же произошло, что-то жуткое, необратимое, от чего она бежала, от чего сам вид Алого, мысли о нем стали невыносимы. Но сколько Ма-рина не «перематывала» прошлое, каждый раз убеждалась: начнись все заново – все повторилось бы один в один. В каж-дый миг она бы вела себя так, как вела. И снова бежала бы
туда, где ничто не напоминало об Алом, и, увы! не отвлекало от мыслей о нем. Но однажды к ней постучались:
– Ты что ль Варькина дочь? – любопытствовала красноносая, в лихой подростковой шапочке, в легком пальто и валенках, пожилая женщина.
– Я, – удивилась Марина, жестом приглашая гостью зайти и предлагая стул.
– А я баб Маня. Познакомиться пришла, – тяжело опустилась она. – Варька-то, как узнала, что ты здеся, сразу смылась. Странно... Дочь ведь.
– Все мы странные, – вздохнула Марина. – К тому же я без предупреждения, как снег на голову. Вы-то как узнали? Мы ж незнакомы!
– Дак деревня тут. Все всë знают. Ты вон селилась, паспорт показывала? Показывала. А к вечеру вся Глушь знала. Дак за знакомство?! – вытащила баб Маня фляжку.
– Не... – отодвигающим жестом отказалась Марина.
– А я выпью, – лихо клюкнула гостья из горлышка. – Теперь, рассказывай! Чего приехала? Часом не брюхатая?
– Нет, просто одной побыть надо.
– Одной скучно. Чего одной-то? Ты ко мне переби-райся. Я и брать меньше буду, и веселей вдвоем-то. А то мне кроме Живчика и поболтать не с кем.
– Живчика?
– Дак цуцка8 у меня. То ль больной, то ль калечный. В лесу заметила. Думала, дохлый, а к избе подхожу, смотрю, – по следу моему из леса выходит. Шатается, но идет. Не гнать же дуренка на зиму. Весной выгоню, чем корм переводить. А пока у меня живет. Вот, Живчиком назвала, конуру обустроила, а он все волчком глядит.
– Интересно...
– Вот и посмотришь. И по хозяйству поможешь. А то обскажешь, зачем приехала, душу отведешь.
Марина согласилась: терять ей было нечего, а в хло-потах всегда забыться легче. Скоро она осваивалась в ма-ленькой аккуратной комнатке в баб Маниной избушке. К счастью, особой церемонностью хозяйка не отличалась, потому не стесняясь подряжала Марину то воды натаскать, то дров нарубить, то снег разгрести, зато к вечеру усажива-ла гостью за стол и обстоятельно рассказывала ей обо всем на свете: о покойном муже, о ставшем «городским» сыне, о Ровеньских обитателях, в том числе, и о Варваре Влади-мировне. «Балаболит, балаболит, про дом и не вспомнит. Куры, сад, огород, – все помимо, в город ездит деньги спускать, потом жалится: "дайте то, дайте это", будто в го-роде купить не могла. Была б старая или безрукая, дак нет вроде, – и постарше бабки спину гнуть не бояться, а у Варь-ки машина, дом крепкий, двор с постройками...» Марина разговоры о матери в самом начале пресекала. Она и сама Варвару Владимировну понять не сумела, – но мало ли кого как природа устроила. А баб Маня, уловив такие строгости, даже уважение к жиличке почувствовала (не хочет мать в обиду давать), даже симпатию особую испытала. Тут-то жиличка и выдала.
***
Ночью снежная буря захлестнула далекую Глушь. Лес гудел, деревья трещали, небо сходило на землю, земля взрывалась снежными вихрями. Дверь в избу ходила ходу-ном, сотрясая мебель и окна и выстужая жи́ло9 , и баба Маня уже не раз кричала жиличке закрыть дверь, но ответа не бы-ло. Кряхтя, завернувшись в одеяла, с трудом встав на боль-ные ноги, хозяйка сама отправилась закрываться, заодно и жиличку проведать. Но кровать Марины была пуста. Во дво-ре, еле слышный сквозь вьюгу, выл и метался Живчик.
– Куда ж тебя, бестолочь, понесло! – вернулась баба Маня в избу и начала собираться на поиски. Взяла фонарь, заветную фляжку, оделась потеплее, и перекрестившись, отправилась в путь. Следы Марины уже занесло, но одуревший Живчик, стоило его спустить с цепи, опрометью бросился куда-то во тьму. «Сейчас и этот потеряется», – ворчала баба Маня, и осторожно выбирая куда ступать, старательно вслушива-лась в свист и треск бури. Наконец, сквозь гул и рычание вьюги, еле различимый, послышался лай. Живчик, будто боясь, что его не услышат, несся к бабе Мане, но, едва за-видя ее, обернулся и снова исчез во тьме, словно торопя помощь.
***
Взволнованный пес, взвизгивая и плача, разрывал укутавший Марину снег, лизал ей лицо, чутким носом заныривал в одежды. «Ну, тетеха, ну, учудила! – причитала баб Маня, вливая в рот жилички огненную воду из фляжки. – Глотай, глотай! Горе луковое!» Зелье было злым, жгучим, зато скоро сквозь слипшиеся от мороза ресницы, выступи-ли слезы, в глазах появилась резь, боль, и Марина могла различить расползающиеся силуэты своих спасителей, ста-рого да малого, кинувшихся следом за ней, вдруг ополо-умевшей в своей тоске по Алому и бросившейся на оста-новку дожидаться утреннего автобуса (а там на поезд и до-мой, на Ваську).
Броситься она бросилась, да недалеко ушла. В ближ-нем леске и сбилась. Пыталась овражек заснеженный обойти (вот уж утонешь, так утонешь, – до весны концов не найдут), но то ли рассчитала не так, то ли вьюгой обманулась, с преж-ней тропинки сбилась, новой не нашла, в снег проваливаться стала, а выбираться тяжело, и идти непросто. Против тако-го-то буранища! В курточке и джинсах! Руки-ноги закоче-нели: слушаться перестали. За ветку не зацепиться, сугроба не обойти. Ткань заледенела, греть не греет, во все стороны топорщится, – ветром еще сильнее сносит. Вот и прова-лилась, так что выбраться не смогла. Поначалу растираться пыталась. Да пока руки растираешь, ноги деревенеют и от боли горят, а как за ноги возьмешься, – нагнешься, так всю шею и спину ледяным ветром да болью окатывает. Дрожь с ознобом по всему телу гуляют, а в душе страх и ужас растут. На ветер накричать хочется, на бессилие свое, на себя, – только Марина и ругаться толком не умела, разве чужими словами: «Ну, Мрыська! Ну, тварь! камнями таких забивают!» Согреться не согрелась, но полегчало, боль будто стихать стала, чувства притупились. И глаза закрыть захо-телось, отдохнуть немного от бури, не видеть, как земля дыбится, – слушать, как кровь по телу тихо-тихо течет и местами все еще греет, и даже теплее, чем раньше, и так это хорошо оказывается
