— Нет, — потому что мы с Селени не мужчины.

К тому моменту, как все продукты доставлены, наша одежда и волосы промокли до нитки, а тела промерзли до костей. Мы поднимаем повыше корзины в руках и ныряем вниз по переулкам к старой портовой церкви, затем через передний двор на задний, где, по словам миссис Менч, периодически прогуливается ее покойный муж. Что весьма прискорбно, учитывая, что он ушел в могилу, надев костюм, который был на нем в момент рождения, то есть ничего, а это большая травма для того, кто увидел бы его в наши дни.

Мы с Селени аккуратно обходим надгробия и приближаемся к хижине могильщика, расположенной в дальнем конце кладбища. Я достаю два сохраненных пирожка и стучу в узкую дверь.

— Мне нужны два комплекта мужских костюмов, говорю я, когда старый Тимми отвечает. И пихаю ему под нос пирожки. — Примерно моего размера, если есть.

— Мальчишечья одежда? — он смотрит на меня, на пирожки, затем на Селени прежде, чем кивнуть и исчезнуть. Через минуту он возвращается и сует одежду в руки Селени прежде, чем взять у меня пирожки. — Передай отцу мои надежды, что твоей маме станет лучше.

— Спасибо, — все, что я говорю, и дверь закрывается, а мы с Селени поворачиваемся и спешим к моему дому.

Мы только убрали корзины и закончили переодеваться в праздничные платья: она — в платье, которое было на ней сегодня утром, и уже высохло от тепла духовки, я — в ее старое платье из желтого хлопка, от которого мои глаза кажутся золотыми. Я едва заканчиваю со шляпой, достаточно гибкой, чтобы мои волосы выглядели заколотыми, а не остриженными, когда с порывом холодного воздуха в дверь входит папа. Он совершенно запыхался и выглядит немного возбужденным, но я отмечаю, что дождь прекратился. Я похлопываю по широкополой шляпе, низко надвинутой на глаза.

— Все в порядке, па?

— Да, хорошо, просто еще раз проверял девочку Строу, — он снимает пальто. — Как мама?

Я останавливаюсь на полпути к маминой комнате с чашкой горячего чая в руках, словно объясняя. Он кивает и идет за мной в их комнату, где забирает чай и ставит его на тумбочку.

— Рен здесь, чтобы увидеть тебя, — говорит он, а я хмурюсь, потому что она и так это видит.

Мама улыбается и поднимает голову. Она манит меня к себе, указывая туда, куда она смотрела — на крыши домов, которые ведут к морю, где из-за рассеивающихся дождевых облаков выглядывает солнце.

— Как ты себя чувствуешь?

Она кивает и обнимает меня, а я стараюсь не смотреть на кровавое пятно на ее подушке. Ее волосы и кожа пахнут сиренью, болезнью и домом. Все, что я могу — это не сжимать маму слишком сильно, потому что с напоминанием о вчерашнем откровении нахлынули страх и горе, что все происходит быстрее, чем должно, что я только одолжила одежду мертвецов, даже когда все во мне кричит, что смерть не слишком далеко от наших дверей.

Я чувствую ее позвоночник и ребра через тонкую ночную сорочку.

Я опускаю на нее взгляд и внезапное чувство стыда за то, что иду в Лабиринт, перехватывает мне горло. О чем я думаю? Вот где я должна быть. Я нужна ей здесь, возможно, в последние дни или недели. И все же, я бы все отдала, чтобы тут не находиться.

Я заставляю себя улыбнуться.

— Я пропущу фестиваль и просто останусь с тобой, мам. Селени может идти, а…

— Иди, мы не будем этого делать, — говорит папа позади меня. — Вы с Селени соберетесь и пойдете развлекаться. Мы с мамой прекрасно обойдемся без тебя. Без шума даже счастливее, — он подмигивает. — Мы оба будем здесь, когда ты вернешься.

Не обращая на него внимания, я крепче обнимаю маму и прижимаюсь к ее теплой щеке.

— Чего ты хочешь, мам?

— Я хочу, чтобы ты была храброй, — шепчет она.

— Конечно. Это не…

Ее пальцы находят мою руку и удерживают на месте, в то время как другая рука приподнимается, чтобы поправить шляпу на моей голове. Она прижимается своей щекой к моей, на губах мамы слабая улыбка. Она гладит меня по голове и шепчет:

— Я имею в виду, в Лабиринте.

Каждый мой нерв цепенеет.

— Я слышала вас с Селени наверху, — шепчет она мне на ухо так тихо, что папа не слышит. — И если ты собираешься войти, то сделай это храбро и покажи всему миру, кто ты. А когда закончишь, возвращайся ко мне.

Следующее, что я помню, она отпустила меня, закрыла глаза и опустилась на подушку. Когда я смотрю на отца, он кивает.

— Насладись вечеринкой за нас троих, дорогая.

— Но мама…

Она слабо сжимает мою руку, словно говоря, что она, может, и слаба, но она та, кто родила меня, так что мне лучше повиноваться.

Я медленно считаю шаги до дверей, но идя, жду, пока отпустит горло, а глаза перестанут слезиться. Я вытираю щеки тыльной стороной ладони, расправляю плечи и поворачиваюсь, чтобы подняться на чердак, где ждет Селени.

— Все в порядке? — спрашивает она, плюхаясь на мою кровать.

Я пожимаю плечами и надеваю сухие носки и боты, потому что, если я сделаю что-нибудь еще, например, заговорю, то сотворю какую-нибудь глупость, например, заплачу. Как только обуваюсь, я вытаскиваю вторую пару ботинок для Селени и запихиваю их в плетеный мешок вместе с рубашками, брюками и шапками мертвых парней, которые мы возьмем с собой в лабиринт. Затем я нахожу в ящике коробку с булавками, с помощью которых мама, обычно, делала мне прическу и помогаю пригладить длинные каштановые локоны Селени так, чтобы они выглядели прямыми, или подстриженными как у мальчишки под шляпой. Закончив, я отступаю и оглядываю нас обеих.

Селени наклоняет голову и изучает нас в зеркале, затем подходит к фонарю и снимает часть масляного фитиля.

— Для наших лиц, — говорит она на мой немой вопрос.

Хорошая мысль.

Стараясь не шуметь, чтобы не потревожить родителей, я забираю из подвала письмо, где замечаю, что отец вытащил Леди из клетки. Я отворачиваюсь и, стараясь не думать об этом, засовываю бумагу в карман на случай, если оно понадобится в качестве доказательства… чего? Моего права войти? Быть там? На самом деле, я не знаю, как Холм решает, кому позволено, а кому — нет. Нервный приступ скручивает мой желудок и мне приходится на мгновенье напрячься, чтобы успокоить дыхание. Самое худшее, что они сделают, это вышвырнут тебя, а люди с презрением посмеются. Ты знаешь, как жить и с тем, и с другим.

Глубоко вздохнув, я возвращаюсь наверх, где у дверей меня ждет Селени. Я заглядываю в комнату родителей. Сказать что-нибудь? Но я не знаю, что именно, поэтому просто выхожу из дома с Селени и прохожу по четырем каменным плитам, которые соединяют наш дом с мощеной улицей. Как раз, когда петух издает еще один приглушенный крик.

Глава 12

Замок Холма располагается на самой точке Пинсбери Порт, украшающей собой дальние поместья Высших. Они простираются до самой пристани, заканчивающейся в миле от моря. Нам с Селены открывается вид на дорогу, также на верхушки вековых камней и черепичные крыши, отражающие лучи вечернего солнца, сверкают, как точечные жемчужины, переливаясь над огромными зелеными холмами и изгородями даже самых скрытых домов.

Легенда гласит, что прадед Короля Фрэнсиса, Король Эдмундтон, даровал поместье прадеду Холмса в награду за его магию, что изменила ход Великой Океанической Войны. И хотя взаимоотношения между королевскими отпрысками и потомками Холмса остаются неизвестными, по слухам, во время национального кризиса карета с гербом Короля Фрэнсиса была замечена в Поместье Холма глубокой ночью.

Вдыхая запах влажной земли и листьев, я задумываюсь, что думает Король Френсис об Испытании Лабиринта. Возможно, кто-то из членов семьи посещал его лично.

С пристани доносится дуновение ветерка, направляясь прямиком к реке, пока мы с Селени начинаем наш путь. Как дракон, вдыхающий назад свое пламя, исчезает тонкая пелена дождя и тумана, потихоньку отступая в крошечные уголки Рейна. Прилив соленых брызг, как парфюм, остается на наших волосах и коже. Они несут с собой звуки возбужденных голосов, крики, что становятся громче, и несвязный смех. Оглядываясь вокруг, я понимаю, что даже некоторые из лиц, встретившиеся в пабе, выглядят ярче.