Свет, один лишь Свет, бесконечный, безграничный сиял до начала начал всех времен, и не было ничего, кроме Света. И возжелал Свет создать миры, но не было места для миров, ибо Свет был всем, и не было ничего, кроме Света. И тогда Свет сократился, ушел из центральной точки (но где центр Бесконечности, не повсюду ли в равной мере?) и там, откуда ушел он, возникла зияющая пустота ничто, разрыв в основах ткани бытия. И вот туда, в лоно миров, Свет направил свой луч творящий, миры сотворяя им, словно кистью художник. И так появилось соцветие вселенных.

Но возжелал творить не весь Свет безначальный. Боренье в нем самом возникло и раскололось бытие, само себе ответить не способно на вопрос, творить или не творить. Часть Светов восприняла творенье словно бунт против превечного покоя Абсолюта и отвергла даже мысль о том, чтобы участвовать в творении.

Тогда творящий Свет, преодолев сопротивление Света, отвергшего творение, его связал своим могучим Словом и вверг в пустотное пространство небытия, в глубины бездны пустоты ничто, там заточив его. С тех пор Светы, отвергшие творение, подобные драконам светозарным, таятся там, мечтая выйти на свободу и возвратиться к незыблемому покою Абсолюта. И иногда, лишь крайне редко, тонким излучениям отвергшего творение Света удается освободиться из темницы и выйти в мир, ими ненавидимый премного. И если так случается, то мир бывает подвержен потрясениям немалым.

И вот один из таких Драконов появился вновь в первый год XXI века как московский ученый Андрей Королев, но его разрушительные планы потерпели поражение, как об этом рассказывается в романе «Путь Самки». Дракон вернулся в бездны техиру, но апостолы и последователи Дракона остались. О них и будет рассказано здесь.

Я сидел за своим столом в секторальном кабинете института и задумчиво вертел в руках только что полученное письмо. Шел ноябрь месяц, уже установилась холодная зимняя, хотя и бесснежная погода, что было, конечно, много лучше, чем обычная для этого времени года изморозь во мраке. Днем было даже солнечно, хотя, увы, в наших широтах солнце в это время года слишком рано садится, уступая место ночной мгле. Можно сказать, что в наших полуночных землях избыток как ян, так и инь: летом слишком светло, знаменитые белые ночи, а зимой слишком темно… Но что поделать, приходится как-то приспосабливаться к этим контрастам.

Итак, стоял ноябрь уж у двора (точнее, уже был на дворе). С конца июля, когда трагические события метафизического, можно сказать, характера привели к раскрытию дела о хищении психоделика, в моей жизни произошло несколько изменений. Во-первых, я начал преподавать: Русский гуманитарный университет пригласил меня прочитать для студентов старших курсов лекции по психопрактике мировых религий, на что я согласился прежде всего из желания подработать. Однако, к моему полному изумлению, преподавать мне понравилось, я с удовольствием читал лекции, консультировал студентов и даже взялся руководить несколькими курсовыми. Преподавание в этом университете велось исключительно в вечернее время, что мне тоже было удобно (терпеть не могу рано вставать и куда-то нестись, да и соображаю я по утрам неважно). Последнее время руководство РГУ даже стало намекать: не создать ли им кафедру трансперсональной психологии с тем, чтобы я ее возглавил. Подобный поворот событий, однако, пока не входил в мои планы (точнее, я не был к нему морально готов), поэтому я отвечал на эти намеки весьма неопределенно, хотя и не отрицательно: поживем, дескать, увидим.

Это во-первых. А во-вторых, вдруг внезапно сдвинулась с мертвой точки докторская защита. В один прекрасный день призвал меня к себе заведующий нашим сектором Алексей Митрофанович Евлампиев и сообщил, что руководство института и сам Георгий Тигранович лично не возражают против того, чтобы я защищался. Но не в нашем институте, а где-нибудь в другом месте, например в университете (имелся в виду, конечно, «большой» университет – Санкт-Петербургский государственный). Я навел справки и выяснил, что в СПбГУ защититься вряд ли удастся из-за тамошней внутренней конъюнктуры, но зато моей темой заинтересовались в СПб части Института культурологии и культурной антропологии РАН. Зав. сектором культурной антропологии профессор Михаил Александрович Решетников прочитал текст моего опуса и решительно порекомендовал мне защищаться у них на спецсовете по культурной антропологии. Пришлось, правда, изменить формулировку темы: из «Психопрактики даосизма. Опыт трансперсонального анализа» она превратилась в «Даосские практики. Опыт культурно-антропологического описания». Впрочем, что в лоб, что по лбу, как говорится. Ну и третье: уважаемое издательство «Петербургский трансперсонализм», располагавшееся в стенах нашего храма науки, издало и монографию по теме диссертации, так что все формальные препятствия к защите исчезли.

И вот в результате я разрывался между основным местом работы (СПб отделение Института трансперсональной психологии РАН): я честно ходил «в присутствие» три раза в неделю (третий, впрочем, не всегда), вечерними лекциями в РГУ и диссертационными хлопотами в СПб Ф ИКиКАРАН (бумаги, бумаги, бумаги…). Дома все было, хвала всем богам, благополучно: Инна занималась переводами и вела хозяйство (все-таки она работала дома, и ей не надо было бывать «в присутствии»), а Филипп, без особых, впрочем, успехов, учился в восьмом классе, осваивал разные компьютерные премудрости и изводил нас по вечерам тяжелым роком. Но когда в семье нет перемен, а все идет своим чередом, оно и к лучшему. Я, по крайней мере, так считаю. Одним словом, все было хорошо. И вот теперь это письмо… В нем, собственно, не было ничего плохого или даже тревожного, но чем-то оно мне определенно не нравилось.

Я снова (в который уже раз) развернул это послание и перечитал его. Письмо было написано на бланке некоего общества «Путь Дракона» (юридический адрес, телефон, факс, электронная почта) и гласило:

Вот, собственно, и все. Казалось бы, самое обычное письмо. Таких писем со всякими приглашениями и просьбами о консультациях каждый сотрудник нашего института получал десятками. И место презентации вполне респектабельное – Географическое общество… К тому же все знали, что я занимаюсь китаеведными сюжетами – даосскими психотехниками, поэтому «Путь Дракона» тоже не вызывал особого удивления (вон сколько китайских ресторанов с названиями «Золотой дракон», «Дракон и тигр», «Императорский дракон» теперь появилось в Питере, Москве и других крупных городах Расеи-матушки). Беспокоило меня другое. Если «дракон» здесь мыслился, так сказать, в китайском контексте, то естественным было бы ожидать в дизайне бланка сего славного общества китайских иероглифов. Но их не было, ни одного… Вместо китайских иероглифов в верхней части бланка по центру красовалась первая буква ивритского (арамейского, идишского) алфавита: прославленный Борхесом «алеф». Вот этот-то алеф и смущал меня, меняя всю культурную семиотику слова «дракон». И эта семиотика меня пугала, напоминая о бурных, мучительных и трагических событиях лета этого года, тесно связанных именно с Драконом, но Драконом не китайской символики, а каббалистической мистики, одним из драконов учения каббалистического мессии Саббатая Цеви и его пророка-визионера Натана из Газы. И именно это мне не нравилось. Я решил сделать допущение, что в названии приглашающего меня Общества имеется в виду именно саббатианский дракон, и прикинуть, что в таком случае это может означать. Мои выкладки мне опять-таки не понравились.