Меня особенно заинтересовали мнения одного из стариков о расе, которые сводились к следующему: черные и белые никогда не смогут открыто говорить друг с другом, и уж тем более вместе уживаться. Самым разговорчивым из них был Леонард Комбс, он же Дед. «Никогда не доверяй белому человеку, – сказал он мне однажды, – и не думай, что черные чем-то лучше».
Дед каждый день приходил в Вашингтон-парк с рыболовными снастями, обедом и пивом. Он носил видавшую виды бежевую панамку, и у него осталось так мало зубов, что он причмокивал деснами, когда говорил. Но он любил поговорить, особенно о Чикаго.
«Мы живем в городе внутри города, – говорил он. – У них свой, а у нас свой. И если ты понимаешь, что это никогда не изменится, ты начнешь понимать, как этот город устроен».
«То есть белые и черные никогда не смогут ужиться вместе?» – спросил я.
В разговор вмешался мужчина по имени Чарли Батлер. «В этом городе два вида белых, – сказал он. – И два вида черных. Есть белые, которые тебя побьют, если зайдешь в их район. Они живут возле Бриджпорта и на Юго-Западе. Потом есть другая группа, которая тебя просто не позовет в гости. Они позовут полицию, если зайдешь в их район – например, там, где ты живешь, в Гайд-парке. А полиция тебя точно побьет».
Чарли был заводским рабочим на пенсии, мясистым мужчиной с мускулистыми руками, покрытыми татуировками. Когда-то давно он был звездой американского футбола в колледже. Чарли иногда приходил в Гайд-парк позавтракать или пообедать в одном из дайнеров, где собирались другие черные, но никогда не оставался до наступления темноты и никогда не ходил по жилым улицам, как он сказал, потому что за ним бы увязалась полиция.
– А черные? – спросил я.
– Есть черные, которые ломают себе голову над способом перебраться туда, где живешь ты! – продолжил Чарли. – Уж не спрашивай меня почему. А еще есть куча черных, которые понимают, что это все бесполезно. Как мы. Мы просто пытаемся жить своей жизнью, и живем здесь, где не так-то и хорошо, но хотя бы тут тебе не надерут задницу. По крайней мере, полиция.
– Все так было с тех пор, как черные переехали в этот город, – сказал Дед. – И ничего не изменится.
– То есть у вас совсем нет белых друзей? – спросил я.
– А у тебя есть черные друзья? – ответил Дед с хитрой ухмылкой. Мне было нечего ответить. – И ты можешь еще спросить своих профессоров, есть ли у них такие друзья, – сказал он, очевидно довольный своей отповедью.
После этих разговоров у меня начало развиваться понимание того, каково быть черным в Чикаго. Большинство считало, что, учитывая, как устроен город, для какого-то значимого социального прогресса было мало шансов.
Такого рода фатализм был мне чужд. Когда растешь в благополучной Южной Калифорнии, даже у кого-то не вовлеченного в политику вроде меня, есть основополагающая вера в то, что американские институты работают, и крепкая уверенность в том, что люди могут разрешить свои споры, даже основанные на расовых различиях. Теперь я начинал понимать пределы моего ограниченного опыта. Почти все беседы с Дедом и его друзьями сводились к пересечению политики и расы. Я не мог уследить за всеми нюансами их споров, особенно когда речь заходила о местной политике, но даже я видел огромный разрыв между их видением мира и тем, как социологи представляли жизнь городских бедных.
Однажды я спросил Деда и его друзей, не согласятся ли они ответить на вопросы из анкеты профессора Уилсона. Они согласились, и я несколько дней пытался их опрашивать. Но я чувствовал, что не двигаюсь с места. Большинство разговоров в итоге сбивались с пути из-за постоянных перебиваний и незаконченных мыслей.
Чарли видел, что я обескуражен. «Перед тем как сдаваться, – сказал он, – тебе, наверное, надо опросить людей, с которыми ты правда хочешь поговорить, – с молодежью, а не с нами. Это единственный способ добиться того, что тебе надо».
Так что я отправился на поиски черных молодых людей. В библиотеке Чикагского университета я проверил данные переписи населения, чтобы найти участок с бедными черными семьями, в которых были члены от шестнадцати до двадцати четырех лет.
Проджект Лейк-Парк выглядел перспективно, по крайней мере на бумаге, и я наугад выбрал здание номер 4040 и обвел маркером в своей распечатке переписи квартиры, где жила молодежь. В эти двери я и буду стучать. Дед сказал мне, что я могу пойти в любой день. «Большинство черных в проджектах не работают, – сказал он, – так что им больше некуда идти». Все равно, я подумал, что выходные – лучшее время, чтобы найти много людей.
Прохладным ноябрьским субботним вечером я пошел искать здание 4040 Саут-Лейк-Парк, один из нескольких многоэтажных проджектов в Окленде, районе возле озера примерно в пяти километрах к северу от Чикагского университета. Окленд был одним из самых бедных районов Чикаго, с соизмеримо высоким уровнем преступности, безработицы и населения на пособии. Его население было преимущественно черным, начиная от южной миграции в начале двадцатого века. Район вокруг проджектов Лейк-Парк вообще не был похож на район. На улицах было мало людей, а в некоторых кварталах было больше пустых участков земли, чем зданий. Помимо нескольких винных магазинов и разваливавшихся бодег6, торговли почти не было. Меня поразило, что большинство проджектов, хотя они и строятся в городах, противоречат самой идее городской жизни. Города привлекательны благодаря их калейдоскопическому разнообразию: гуляя по улицам хорошего города, можно увидеть расцвет и упадок, торговые и увеселительные заведения, множество национальностей и столько же проявлений общественной жизни. Но в проджектах, по крайней мере снаружи, кажется, царила безрадостная монотонная жизнь, здания тесно сбивались рядом, но изолировались от остального города, как будто они были ядовитыми.
Вблизи дома с тусклыми желтыми кирпичными стенами, испещренными рядами угрюмых окон, были похожи на высокие шахматные доски. В некоторых из окон были видны следы пожара в квартире, черные пятна, тянувшиеся вверх в форме надгробий. В большинстве из зданий был только один вход, и он обычно был забит молодежью.
Я уже привык к тому, что за мной пристально наблюдали, когда я ходил по черному району. Сегодняшний день ничем не отличался от предыдущих. Когда я приблизился к одному из проджектов в Лейк-Парке, на меня уставились пять или шесть парней. Стоит сказать, что я, наверное, заслуживал того, чтобы на меня пялились. Всего пару месяцев прошло с того долгого времени, которое я провел, ездя за Grateful Dead, и я все еще был под чарами Джерри Гарсиа и его шайки весельчаков. Со своим конским хвостом и футболкой тай-дай я, наверное, выглядел крайне неуместно.
Я пытался говорить на языке, полном духовности, в основном о силе путешествий; остальные студенты аспирантуры на моем факультете считали меня немного наивным и более чем немного поехавшим. Оглядываясь назад, я не могу сказать, что они были неправы.
Но я был не настолько наивен, чтобы не понять, что происходило в подъезде здания, к которому я только что подошел. Покупатели, черные и белые, на машине и пешком, спешили внутрь, чтобы купить наркотики и выскочить назад. Я не был уверен, был ли это дом номер 4040, и нигде не мог найти номер, поэтому я просто зашел внутрь. У входа воняло алкоголем, золой и мочой. Парни стояли и сидели на корточках на пластиковых ящиках из-под молока, пара из них перетаптывались от холода. Я опустил голову, вдохнул и быстро прошел мимо них.
Меня проводили тяжелыми взглядами. Один гигантский парень, минимум два метра ростом, не подвинулся ни на сантиметр, когда я прошел мимо. Я столкнулся с ним и чуть не потерял равновесие.
На стене в длинный ряд висели побитые почтовые ящики, многие из них без дверец. Кругом капала вода, собираясь в лужи на полу. С верхних этажей доносились крики и визги, придавая зданию атмосферу трясущейся катакомбы.
За входом было темнее. Я мог разглядеть лифт, но не видел ничего на периферии, и не мог найти кнопку. Я чувствовал, что за мной все еще наблюдают, и мне надо нажать кнопку поскорее, но я не мог ее нащупать. Тогда я стал искать лестницу, но лестницу тоже не мог найти. Слева от меня был какой-то большой барьер, но я слишком нервничал, чтобы обойти его. Справа от меня был коридор. Я решил пройти туда, в надежде найти лестницу или хотя бы дверь, в которую можно постучать. Когда я развернулся, меня схватили за плечо.
