Так получилось, что я привлек много внимания среди местных. Возможно, это было из-за того, что в этих парках редко бывали не черные посетители, или потому, что я в те дни одевался как фанат Grateful Dead2. Мне задавали много вопросов про Индию – на большинство из них я не мог ответить, потому что переехал в США, будучи ребенком. Иногда я натыкался на пикник, и люди предлагали мне блюда черной кухни – соул-фуд3. Они недоумевали, когда я отказывался, поскольку был вегетарианцем.
Но каким странным я бы им ни казался, они для меня были такими же странными.
В мое загруженное расписание в Чикагском университете входили семинары, где профессора разбирали классические вопросы социологии: «Как развиваются предпочтения индивида? Можем ли мы предсказать человеческое поведение? Каковы долгосрочные последствия для будущих поколений, к примеру, от получения образования?»
Стандартным способом получения ответов на эти вопросы было проведение широких опросов, а затем использование сложных математических методов для анализа полученных данных. Таким образом получались статистические зарисовки, с помощью которых можно было бы предсказать, например, почему конкретный человек может не найти работу, или окажется в тюрьме, или заведет внебрачного ребенка. Считалось, что ключом к формулированию хороших социальных законов было формулирование хорошего научного исследования.
Мне нравились вопросы, которые задавали эти исследователи, но в сравнении с энергичной жизнью на улицах Чикаго, обсуждения на этих семинарах казались холодными и отчужденными, абстрактными и безжизненными. Мне казалось особенно любопытным то, что большинство из этих исследователей не горели желанием встретиться с людьми, о которых писали. Это было не обязательно из неприязни – почти у всех них были благие намерения – но потому, что разговор с объектами исследования считался неупорядоченным, ненаучным и потенциальным источником предвзятости.
Моя проблема была не нова. В самом деле, дисциплина «социология» давно уже разделилась на два лагеря: тех, кто используют количественные и статистические методы, и тех, кто изучают жизнь посредством наблюдения, часто живя среди группы людей.
Эта вторая группа, которую обычно называли этнографами, использует свой метод наблюдения из первых рук, чтобы ответить на конкретный вопрос: «Как люди выживают в маргинальных сообществах?», например, или: «Почему некоторые правительственные инициативы работают для некоторых семей и не работают для других?»
«Количественные социологи», между тем, нередко критиковали подход этнографов. Они утверждали, что этот подход далек от научного и что ответы могут быть значимы только для конкретной наблюдаемой группы. Другими словами, чтобы достичь любого важного обобщающего заключения, нужно опираться на статистический анализ большого массива данных, таких как перепись населения США и другие масштабные опросы.
Мое разочарование в более точном направлении социологии еще не сформировалось. Но я знал, что хотел заниматься чем-то кроме сидения в аудитории весь день и обсуждения математики.
Так что я сделал то, что сделал бы любой разумный студент, который интересовался расой и бедностью: я прошел до конца коридора и постучал в дверь Уильяма Джулиуса Уилсона, самого известного исследователя этого предмета и наиболее выдающегося афроамериканца в сфере социологии. Он преподавал в Чикагском университете почти двадцать лет и издал две книги, которые изменили мышление академиков и политиков о городской бедности.
Я как раз вовремя поймал Уилсона – он собирался в Париж в творческий отпуск. Но он также собирался начать новый исследовательский проект, как он сказал, и я мог поучаствовать, если хотел.
Уилсон был тихим, задумчивым мужчиной в темно-синем костюме. Хотя он давно уже перестал курить свою знаменитую трубку, он все еще выглядел, как профессор из фильма. Если ему задавали вопрос, он часто замолкал на долгое время – он мог выглядеть очень строго – перед тем как дать продуманный ответ.
Уилсон объяснил, что надеялся лучше понять, как на черную молодежь влияют конкретные факторы района, в котором они живут: например, если ребенок из бедной семьи вырос в социальном жилье, были ли его перспективы образования и трудоустройства хуже, чем у ребенка из настолько же бедной семьи, который вырос не в проджектах? А что насчет разницы между детством в районе, расположенном в окружении других бедных районов, и жизнью в бедности, но по соседству с более благополучными районами? Получают ли люди из второй группы пользу от преимуществ богатых районов, таких как школы, сервисы и варианты трудоустройства?
Проект Уилсона все еще был в стадии планирования. Первым шагом было создание базовой анкеты для опроса, и он предложил мне помочь другим аспирантам решить, какие вопросы задавать. Это означало, что мне придется перечитать старые исследования чернокожей молодежи, чтобы выяснить, какие темы и вопросы затрагивались социологами ранее. Уилсон дал мне коробку со старыми опросами. Он посоветовал мне поэкспериментировать, скопировав несколько вопросов из старых анкет и по мере надобности придумывать новые. Как выяснилось, социологи любят использовать вопросы, которые уже использовали их коллеги, чтобы получить сопоставимые результаты. Это ключевой элемент научного метода в социологии.
Я поблагодарил Уилсона и пошел в библиотеку, чтобы начать листать опросы, которые он мне выдал. Я быстро понял, что не имел ни малейшего понятия, как брать у кого-то интервью.
Вашингтон-парк, расположенный напротив Чикагского университета через улицу Коттедж-Гроув-Аве-ню – это один из самых роскошных парков Чикаго. Парк с прекрасным бассейном, крытым и открытым баскетбольным кортом, очаровательным цветущим садом и длинными извилистыми тропинками, пересекающими его территорию площадью почти двести гектаров вдоль и поперек, был спроектирован в 1870-х Фредериком Лоу Олмстедом и Калвертом Воксом. Мне нравилось бегать по опоясывавшей парк глиняной дорожке, которую десятилетия назад использовали для лошадиных бегов и автомобильных гонок. До 1940-х окружающий район заселяли преимущественно ирландцы, но, когда черные семьи стали скупать дома неподалеку, большая часть белых семей оттуда съехала. Меня всегда удивляло, что университет категорически не рекомендовал студентам проводить время в Вашингтон-парке. Я не замечал ничего опасного, по крайней мере при свете дня.
После пробежек я иногда останавливался у широкой заболоченной лагуны в центре парка. Каждый день там собиралась одна и та же группа чернокожих стариков, обычно где-то шестеро. Они играли в карты, пили пиво и ловили окуня в лагуне. Я сидел и слушал их разговоры часами. К тому времени у меня было мало контактов с афроамериканской культурой, и я никогда не был в городском гетто. Всего год назад я переехал в Чикаго из Калифорнии, где учился в преимущественно белом университете возле пляжа, Калифорнийском университете Сан-Диего.
Я прочел несколько книг об истории черного сообщества в Чикаго и иногда спрашивал этих стариков о событиях и людях, о которых я прочитал. Истории, которые они рассказывали, были намного живее истории из книг. Они знали все тонкости политических махинаций – например, с кем надо было подружиться, чтобы получить работу или разрешение на строительство. Они говорили о партии Черных пантер4 времен своей молодости и ее радикальном отличии от нынешних гангстеров. «У Пантер были программы по обеспечению детей завтраком, а эти гангстеры в них просто стреляют и травят нар-котиками», – посетовал один из них. Я уже немного знал о том, как Пантеры работали в Чикаго в эпоху движения за гражданские права5.
То немногое, что я знал о современных гангстерах, я знал из фильмов и газет – и конечно, из постоянных предупреждений, которые Чикагский университет выпускал о том, чтобы мы держались подальше от некоторых районов.
