– Конечно.

«Скорая» выключила синие огни и уехала.

– Ты иди, Лера. Муж.

– Кто?

– Муж. Сашка. Сын.

– Хорошо. А ты?

– А я… Я поеду. Все хорошо. Застегни шубку.

– Что?

– Замерзнешь. Беги. Беги. Все хорошо.

– То есть как – ты не племянник Вовчика?

– Вот так – не племянник.

– Погоди. Так не может быть. – Лера даже разволновалась, закурила. – Мне все сказали, что ты его племянник. Что поэтому ты такой борзой. Я не поверила, что тебя могут уволить.

– Вот так. Я был для них чужак. Я пришел по объявлению. Я никто в этом городе. Человек из ниоткуда.

– Врешь.

– Не вру. Все, что я делал, я сделал своей башкой. Я – бедняк.

– Погоди. – Она чуть не заплакала. – А я тебя раскручивала на самые дорогие рестораны, я же думала, что ты…

– Что я блатной? Что я блатной зануда, да?

– Ты сумасшедший. Ты сумасшедший, понятно?

– Понятно, – сказал я.

– Гришка. Что со мной, Гришенька?

Лера сидела на больничной кровати в новеньком спортивном костюмчике, сжавшаяся, похудевшая, растерянная.

– Все хорошо. Классно выглядишь.

– Правда?

– Очень. Отдохнешь, отоспишься. Тебе к лицу.

– Гришка, это же обследование. Я просто подожду, да? Гришка, ведь ничего не болит, что же такое, ну как же так?

– Да все нормально.

Все было плохо. Муж Валерии Игоревны, тюфяк, не умевший вешать мокрые полотенца, тюфяк, не знавший поэтов Серебряного века, завел себе бойкую любовницу. Пока Лера его терпела, он «представляешь, купил этой гадине квартиру, сделал ей ремонт, ты представляешь?! Как же так?!». Совершенно неожиданно уютное мироздание Валерии Игоревны Потоцкой, ее благополучие – со всеми нужными и правильными знакомыми, «булошными», кафешками, музеями и мной, в качестве вибратора души, – развалилось, рассыпалось, растаяло: и тюфяки могут, оказывается, взбрыкнуть.

– Ты правду мне говоришь, Гриша? Я такую усталость чувствую. Ты один ко мне пришел. Ко мне никто не ходит. Они такие занятые, да?

– Конечно. Ты просто устала. Все будет хорошо.

– Я тебе верю, Гриша.

Звонок. Незнакомый номер.

– Григорий Алексеевич?

– Да.

– Это Саша. Саша Потоцкий.

– Здравствуйте, Саша. Что случилось?

– Мама хотела… Мама оставила записку. Она написала, чтобы вы обязательно были на отпевании. Вы знаете N-скую церковь?

– Да.

– Что вы сказали?

– Буду.

…Она лежала в гробу… Такая маленькая. И такая… желто-фиолетовая. Ссохшаяся. Бесконечно усталая. Измученная девочка. В беленьком платочке, совсем по-русски. Гроб был ей не по размеру – она же была такая маленькая, как Мирей Матье. Поэтому ее всю обложили цветами. Свечка потрескивала. Я не мог отвести глаз – такая она была… Вдруг мимо меня, всхлипывая, прошел Вовчик и положил ей в ноги огромный букет алых роз.

– Григорий Алексеевич?

– Да, Саша.

– Григорий Алексеевич, мы нашли еще записку. Мама пишет… Мама написала, что вы ее лучший друг, что вам сказала, что вы знаете место. Мы из крематория забрали прах… А не знаем, где место.

– Я покажу. Вы сегодня хотите?

– Да.

– Тогда через час. На Крымском мосту, со стороны Галереи.

Тюфяк держал в руках маленькую коробочку. Саша, студент «Керосинки», высокий, красивый мальчик, стоял рядом.

– Это здесь, – сказал я.

– Вот как бывает, – сказал Тюфяк. – Я не думал, что от человека так мало остается.

Он открыл коробочку.

Две-три пригоршни белого пепла – сухого, как мои глаза.

Тюфяк перевернул коробочку, и белый пепел с легким шелестом полетел вниз, разрастаясь белым облаком.

Оно почти опустилось к воде, но горячий ветер проскочил под Крымским мостом и тихо понес белое облачко над рекой. Вокруг гудел большой город, на набережной бродячие художники сворачивали свои шедевры, мимо Кремля медленно полз рубиновый поток застрявших в пробке автомобилей, усталая звезда давно опустилась за крыши, кремово-пыльное небо становилось удивительно бирюзовым, и в этой бирюзе, тихо и незаметно, растаяло белое облачко, единственное в небе в тот день.

Как дела? Сейчас немного успокоюсь и расскажу. Вот, вроде успокоилась. Рассказываю. Значит, так. Я пошла за подарком в «Путь к себе». Там я купила фигурку Будды из сандала. Сережа любит всякие такие цацки. У него дома уже целая коллекция: африканские маски, сеточка для ловли снов, кальян. Ну, я такая решила ему на день рождения подарить какую-нибудь такую штучку… Иду, типа, в гости, подхожу к переходу через Пресненский вал и чувствую – в ногу что-то тыкается, что-то холодное и мокрое. Смотрю вниз и вижу – собака. Знаешь, самая отвратительная порода. Тупая морда, розовый нос, крохотные глазки, как у свиньи. Маленькая, но очень опасная. Не знаю, как точно называется. То ли питбуль, то ли бультерьер. Короче, какой-то буль. Чудовище. И сука к тому же. У нее на белом таком гладком брюхе соски болтаются. Фу! Ну, я вся такая в шоке стою. И вижу, тетка идет. Как бы бомжиха, только не бомжиха еще. Или уже. Не понятно кто. Голос у нее хриплый, как у пьяницы. Блин! Она орет мне: «Девушка, держите собаку, она сейчас на проезжую часть выскочит. Девушка, схватите ее за ошейник». А сама этой суке кричит таким тонким ласковым голоском: «Джерри! Джерри! Ко мне! Ко мне!!» Я такая ей ору: «Я собак боюсь!» И тут тетка мне ответила. Знаешь, повторить трудно. Подожди, сейчас соберусь. Подожди, подожди… Все, вроде собралась. Она мне крикнула: «Ты – хуйня, а собака дорогая!» На всю улицу крикнула. Ох… Блин, я даже не обиделась. Это было что-то страшное. Потом эта полупьяница подошла, схватила Джерри за ошейник и опять тонким голоском: «Пойдем, пойдем, маленькая! Нам кусять пора». Прикинь, они ушли, а я осталась стоять. Потом заплакала. Типа, все кончено. Бобик сдох. Стою плачу как дура. А все мимо идут. Машины едут, а я реву. Блин, я реально испугалась. Побежала домой. Уже не до Сережи стало. Прибежала. Хорошо, что дома родителей не было. Посмотрела на себя в большое зеркало. Я как я. Все в порядке. Потом вижу: что-то все-таки не так. Не пойму. Ну, разделась полностью и снова у зеркала голая встала. Да все в порядке! Спиной повернулась, боком. Все нормально. Все на месте. Потом пригляделась… Блин! Знаешь, что я увидела? Я увидела то, чем меня назвала бомжиха. Понимаешь, вот стою, смотрю и вижу, как очень медленно, ну, очень медленно, я превращаюсь в хуйню… Извини за это слово. Я все поняла. Когда-нибудь я стану похожа на эту бомжиху. Ох, не могу… Каждый новый день – это шаг к ней, к хуйне. Короче, все вокруг – хэ. Ну, я посидела как дура, посидела, а потом поняла, что бог – тоже хуйня. Прикинь! И мне сразу как бы полегчало. Я все поняла сразу. Просто ничего нет, вот и все. То есть чего-то нет, а ничего как раз есть. Понимаешь? Блин, я не знаю, как это объяснить! С одной стороны, раньше было страшно, но не скучно, а с другой стороны, если знаешь, что жизнь – хуйня, не страшно, но скучно. И вдруг я решила, что надо делать. Во дворе на лавочке сидели как бы два безработных пьяницы и таджик с метлой. Почему таджик? Да он сидел в национальной оранжевой безрукавке. Я эту компанию из окошка увидела. Ну, я такая вниз побежала босиком, на улицу выскочила. Одним из алкашей оказался мой сосед – дядя Коля. А второй – парень незнакомый. Мятый какой-то. А у таджика все лицо в оспинах. Ну, я такая вся к ним подхожу и спрашиваю: «Мужчины, разве я – хуйня?» Халатик скинула – оп-ля! А потом голая прокрутилась вокруг себя, пританцовывая, как меня маленькую в хореографическом ансамбле «Березка» учили. У таджика тут же метла из рук выскочила, парень выкатил глаза и загудел, как сломанный холодильник, а дядя Коля привстал со скамейки и застыл, будто поднял огромную коробку с телевизором и в этот момент его прихватил приступ радикулита. А я обратно голышом в подъезд – шмыг! И быстро в квартиру. Подбежала к окну, смотрю, ничего не изменилось: дядя Коля все так же в раскоряку стоит, метла валяется, парень, парализованный, сидит. Вот так! Никакая я не хуйня! Ясно? И никогда ей не буду. Я всегда буду такая вся. И жить буду весело и бесстрашно. Ну вот, как бы все рассказала. А у тебя как дела?