Макалаурэ нашел то, что искал в превратившихся в курган изрубленных и пронзенных стрелами и копьями тел покоях повелителя Лестанорэ. Братья были здесь. Кано подошел к каждому из них по очереди, освобождая их от наваленных сверху тел воинов синдар, атани и своих поверженных бойцов, он всматривался в лица. Курво он узнал только по черной истрепанной шелковой ленточке, повязанной на плече — лицо брата было залито кровью. Смертельная рана ему была нанесена мечом именно в голову. У Турко, на котором еще была надета драконья маска, выражение лица под ней было серьезным — красивые изогнутые брови сведены к переносице, губы упрямо сжаты. Кожа Тьелкормо еще оставалась бело-розовой и привычный легкий румянец окрашивал щеки, лишь местами уступая характерному трупному светло-серому оттенку. На бледном, как полотно, лице Морьо застыл довольный оскал. Странно было видеть это лицо лишенным его привычных ярких красок — багрянца красивых тонких губ, алого цвета щек. Лишь ровные зубы белели, почти сливаясь с цветом его кожи.

Когда слуги уносили тела братьев, Нельо и его стража пытались искать ожерелье среди трупов и того, что осталось от обстановки комнат Владыки Дориата. Маглор, тем временем, отправился к близнецам. Тельо и Питьо чуть не погибли, пытаясь не допустить прихода подкрепления из-за пределов дворца. Несмотря на то, что основная часть пришедшего на подмогу гвардейцам отряда воинов синдар была уничтожена или разбежалась в панике от их устрашающих масок, небольшой группе все же удалось прорваться внутрь, обойдя стражу Амбаруссар.

При появлении Кано близнецы насторожились, во взглядах обоих заметались искры беспокойства. Он сказал, что камень не нашли и что как только Нельо будет готов, они отправятся все в обратный путь.

— Прикажите всем готовиться в обратную дорогу — здесь мы не останемся, — сказал Маглор. Они устали и едва держались на ногах, но оставаться во дворце Тысячи Пещер для отдыха никто не желал.

Тельо и Питьо затравленно оглядывались, ища глазами остальных братьев, а когда заметили слуг, несших на приспособленных королевских покрывалах тела Курво, Турко и Морьо, подбежали к ним, качая головами. Они хватали окоченевшие руки средних феанорингов, осторожно гладили их по плечам. Питьо протирал мокрым полотенцем лица братьев, гладя их волосы, Тельо — самый младший, родившийся последним, наблюдал за ним, вытянув шею, стремясь всем существом помочь и боясь дотронуться до них — таким невероятным казалось зрелище смерти.

На подъезде к крепости выяснилось, что кто-то видел у стражей Турко двух мальчиков-близнецов. На вопрос об их судьбе стражи Келегорма ответили, что, когда войско пересекало лес, отдалившись на много лиг от Менегрота, связанные веревками мальчики были оставлены там, посреди лесной чащи.

— Орки недобитые! — зарычал на жестокосердных стражей Маэдрос и, обращаясь к Кано, сказал, — Я с этими, — он кивнул на стражей Турко, — сейчас возвращаюсь туда, может быть, удастся найти их. Ты справишься?

— Да, Нельо, — смиренно опустив голову, едва слышно ответил Макалаурэ.

«Отец ушел, а Клятва осталась. И остались сильмарилы, сиять в железной короне Моринготто. Дядя Нолмэ, должно быть, видел их неземное сияние в свои последние минуты.

А отец покинул нас, предоставив нам семерым мучиться в этих землях. В наследство он оставил Клятву, и она — яд для наших мыслей, приговор для наших душ, калечащие жернова бесконечных битв и сражений для наших тел» — так думал Маглор, склоняясь в полутемной крохотной комнатушке над телами братьев, только что привезенными им и близнецами из Дориата сюда, в крепость Амон-Эреб.

«Ах, атаринья, знал ли ты, мог ли представить, на что ты нас обрекаешь, когда призывал дать эту проклятую Клятву? Мог ли ты знать, на что ты обрекаешь народ нолдор, призывая его последовать за тобой в Эндоре? Видишь ли ты нас сейчас, из чертогов Намо? Видишь ли, в кого мы превратились благодаря Клятве, благодаря твоим камням? Разве стоили твои камни того, чтобы губить твой народ, того, чтобы убивать ни в чем не повинных мореходов тэлери в Альквалонде, а того, что вынес Майтимо на Тангородриме? Ужель стоили сильмарилы, до которых мне никогда не было и сейчас нет ни малейшего дела, того предательства, которое ты, атаринья, совершил, сжигая корабли? А разве стоили они жизней всех, кто замерз насмерть в Хелькараксе, а, может быть, эти твои камни стоили жизней наших воинов, наших нисси, наших детей, что нашли здесь свою смерть? Есть ли в тебе мужество посмотреть им в глаза, встретившись с ними в чертогах Мандоса, отец? И сейчас я, Макалауре Канафинвэ, сын Феанаро, спрашиваю тебя, отец мой, стоили эти камни жизней твоих сыновей и моих братьев? Знал ли ты, мог ли представить, что мне придется хоронить их? Атаринья, можешь ли ты представить, каково мне хоронить их?!

Знаешь, у Турко лицо серьезное и даже в смерти красивое, брови нахмурены, губы сжаты, а в боку зияет страшная рана, нанесенная синдарским мечем, и это — не считая всех стрел, что в него попали. У Морьо горло перерезано и тоже стрелы, стрелы повсюду: в груди, в бедрах, в плечах. А у твоего любимца — Курво, голова — одна сплошная рана и правая рука по локоть отрублена.

Мы с Нельо все сделаем, похороним тела здесь, на Амон-Эреб. Нельо держится молодцом. После гибели Финьо он только повода ищет, чтобы к нему отправиться, чтобы тому не долго томиться в ожидании, в чертогах Намо. Он будет искать того, кто ушел с твоим камнем из Дориата и, поверь мне, он найдет…

Близнецы утешают один другого, ты знаешь, они всегда были самыми чувствительными, вот и плачут — горько, безудержно. Счастливцы! Я бы тоже вместе с ними плакать хотел, но нет слез больше. И музыки нет.

Знаешь, почему я все эти годы говорил с тобой, рассказывал, как мы живем, спрашивал совета? Да я только на тебя надеялся всегда, только в тебе видел опору. Даже в безудержном гневе, в гордыне и безумии твоем я видел надежду на то будущее и ту судьбу, о которой ты говорил всем нам. А голос у тебя был замечательный! Мой с тем твоим голосом не сравнить. Ты своей речью любого убедить сумел бы, что тьма есть свет, а безумие есть единственный светоч разума во вселенной.

Ведь мы за тобой пошли, отдавшись твоему безумию и гордыне, потому что любили тебя, верили тебе больше чем себе и почитали тебя не только отцом нашим, но и нашим Владыкой.

Это последний раз, что я с тобой говорю. Нечего мне больше сказать тебе, атто*…» — он без сил опустился на стул перед сдвинутыми дубовыми столами, на которых покоились тела братьев.

Мирионэль неслышно подошла к нему откуда-то из-за его правого плеча — он не заметил, когда она вошла в комнату. Легко коснувшись его, она прошла дальше, подойдя к телу Морьо, погладила его свалявшиеся в колтун некогда прекрасные черные волосы, из груди ее вырвался сдавленный стон.

Маглор поднял на нее глаза — она казалась тенью самой себя: белая, голубоватого оттенка, кожа, через которую просвечивали все жилки, растрепанные волосы, под глазами залегли фиолетовые тени, а сами глаза — потухшие, безумные, злые.

— Мирионэль, зачем ты здесь? Мы с Нельо и слугами все сделаем, иди к себе, дитя, ты не должна этого видеть, — Маглор взглянул еще раз на истерзанные ранами и обезображенные смертью тела братьев.

— Вот они, настоящие сокровища Феанаро, — произнесла Мирионэль как в полузабытьи, вперив взор в распростертые перед ними тела троих феанорингов, — вот настоящие Сильмарилы! — она тяжело оперлась рукой о стену.

Кано подошел к ней вовремя, еще миг, и она бы, не удержавшись, рухнула на пол. Он поднял невесомое тело племянницы на руки и понес в ее комнаты.

Поднимаясь по ступеням, ведущим в верхний этаж крепости, Маглор вспомнил об их разговоре с Морьо и письме к Нэрвен, которое тот ему оставил. «Нет, еще не время, — думал Кано, — мы сами позаботимся о ней. Эта девочка нуждается в нас, а мы в ней, сейчас нельзя никуда отпускать ее. Придет время и Нэрвен ее примет, а пока мы будем рядом. Я буду рядом…» — он с первой минуты, как увидел Мирионэль, почувствовал к ней нечто, что испытывал лишь к братьям. Эта привязанность говорила в нем сейчас, не допуская в его сознание даже мысли о том, чтобы расстаться с дочерью Морьо.