Войцех Клокоцкий и его жена были настоящими представителями польского общества старых времен, он – с закрученными вверх усами, она – с лицом, сплошь покрытым мушками. Сын их впоследствии постоянно бывал и обедал в нашем доме.

Мои первые воспоминания о Варшаве представляются мне как-то смутно.

Меня сильно поразила смерть князя-канцлера, повлекшая за собой траур всего Голубого дворца, резиденции Чарторижских в Варшаве. Мое внимание в особенности было привлечено тем, что все во дворце оделись в черное.

Помню также стыд и огорчение, которые я испытал однажды, когда, желая оправдаться в одном каком-то проступке, свалил свою вину на прислугу, курьера, которых тогда обыкновенно держали во дворцах. Курьер этот, по имени Антон, был слишком толст и негоден для своей службы. Его привели ко мне, одетого в овечью шкуру, и он стал жаловаться мне, что из-за меня его выгнали со службы. Я сознался в своей вине, и только позже мне пришла в голову мысль, что это была простая комедия. Тем не менее случай этот оказался для меня очень полезен.

В то время я сильно заболел. У моего деда было несколько врачей, и все они приговорили меня к смерти. Мать бросилась перед ними на колени, умоляя продолжать лечение, но ни один не хотел взять на себя ответственность за применение крайних средств. Тогда маршал Ржевуский, друг моих родителей, привез доктора Беклера, придворного врача короля Станислава-Августа, и тот спас меня.

Новая жизнь началась для меня с этого времени. Мне дали в руководители полковника Цесельского, начали очень заботиться о моем здоровье, и я стал проводить столько же времени в Повонзках, в нашем поместье, сколько и в Варшаве. В Голубом дворце устраивались празднества, в которых участвовал и я вместе с сестрами, ставшими уже взрослыми девицами. У нас тогда проживало несколько французов, которые принимали большое участие в устройстве этих удовольствий. Среди них – Дариньи, учитель танцев, очень способный человек, служивший раньше в Парижской опере и балетмейстером в Штутгарте, где герцог Вюртембергский тратил много денег на театральные представления, затем – Патонар, взявший на себя заведование музыкальной частью, и Норблен, занимавшийся декорациями.

Как-то раз после одного из таких представлений, когда все уже разъехались, вспыхнул пожар. Огонь показался в боковом крыле дома, там жили мои сестры. Первыми бросились на помощь наши французы, еще не успевшие снять своих театральных костюмов. На одном из них были шелковые чулки красного цвета; в то время как он помогал тушить огонь, один из слуг вылил на него огромный ушат воды, думая, что горят его ноги. Сестры с гувернанткой, мадемуазель Пти, и их подруги, девицы Нарбут, спасаясь, вынуждены были бежать на другой конец двора.

В ужасе смотрели мы на пламя, которое распространялось все больше и охватило уже весь флигель. Александрина, старшая из сестер Нарбут, была в отчаянии и, думая, что мы лишаемся всего нашего состояния, хотела, чтобы мои родители переехали в деревню ее родителей. Там родилась моя младшая сестра Софья, а меня, ради здоровья, нашли полезным учить верховой езде, что доставило мне огромное удовольствие. Чаще всего я совершал свои прогулки в Повонзки.

Когда я спрашиваю себя, какое время в моей жизни было самым счастливым, мне кажется, что это были минуты, проведенные в Повонзках. Это поместье представляло из себя нечто вроде оазиса, окруженного целым морем песков; само же оно было все в зелени. Каждый из детей имел хижинку с садом, а посередине, на возвышении, над прудом, вода которого, стекая в маленькую речку, орошала все посадки, стоял дом матери, более обширный, окруженный лесом.

Чтобы украсить это поместье, моя мать устроила в нем искусственные развалины. Вообще там было все, что душе угодно. Остров, грот на острове, мельница, конюшня в виде старинного амфитеатра и обширный двор с множеством кур и голубей, которых мы часто кормили.

Мы редко принимали в Повонзках гостей, а жили только своим кружком, однако и эта жизнь могла дать много интересного. Это была беспрерывная пастораль, картина настоящей деревенской поэзии.

Каждая из наших хижин имела свою особую эмблему. У сестры Марии эмблемой был зяблик с девизом «веселость». Мне дали ветку дуба с надписью «твердость». Над домом матери была изображена курица с цыплятами. Над хижиной сестры Терезы – корзина с белыми розами и надписью «доброта». У управляющего имением Войского эмблемой был улей с пчелами и девизом «деятельность». Девицы Нарбут также имели свои хижинки в Повонзках. Все это было придумано и устроено моей матерью.

Вставали все рано, завтракали у матери или у жены Войского, которая угощала нас великолепным кофе. Затем расходились, чтобы работать в саду. К обеду являлся из Варшавы один из наших слуг по имени Мартын, с осликом, нагруженным двумя корзинами с едой. Этого ослика ожидали с нетерпением и встречали с радостью. Каждый раз стол накрывался в каком-нибудь ином месте. Китайский колокол созывал всех к обеду.

Иногда мы совершали прогулки на ослах, а по воскресеньям отправлялись к обедне в Вавнишев, одни верхом на ослах, другие пешком.

Время от времени устраивали торжественные празднества, на которых иногда присутствовал и король. Однажды на широкой, окруженной небольшим ольховым леском поляне, которую выбрали нарочно для театральных представлений, изобразили картину подписания Хотинского мира. Любомирский, принявший командование армией после Ходкевича, и турецкий паша подходили по очереди каждый со своей свитой поляков и турок. Эти торжественные празднества были наименее приятными.

Между тем в варшавском Голубом дворце не забывали о моем образовании, и Цесельский иногда противился моим слишком частым поездкам в Повонзки. Однако было очень трудно устоять перед очарованием Повонзок, а также не подчиниться желанию моей матери, да и сам Цесельский так был очарован этим уголком, что в конце концов устроил там и себе шатер подле моего домика.

Эта счастливая жизнь, продолжавшаяся несколько лет, была прервана страшным несчастьем. Мы лишились нашей старшей сестры, ставшей жертвой ужасного случая. Мы смотрели на нее как на взрослую и очень ее любили, так как она всегда заботилась о младших сестрах и братьях.

Однажды, когда она стояла подле камина, на ней загорелось платье. В ужасе она бросилась бежать; Констанция Нарбут хотела ее остановить, чтобы затушить горящее платье, но не могла ее поймать. В соседней комнате гувернантка детей, мадемуазель Пти, играла свою обычную партию в пикет с господином Норбленом. Норблен прибежал на крик детей, схватил несчастную и кое-как потушил огонь, набросив на нее случившееся у него под руками пальто. Но сестра получила страшные ожоги. Вначале думали, что можно будет залечить ее раны, и несколько дней питали эту надежду. Но, к несчастью, сестра была слишком нежна и хрупка, чтобы перенести такое потрясение, и умерла через несколько дней.

Мать в это время была больна и вскоре родила Габриэль, девочку, которая прожила всего несколько дней. Смерть старшей дочери пришлось от матери скрыть. Она постоянно звала дочь к себе, но доктор Ион, ее домашний врач, не позволял ей вставать с постели. Ежедневно писала она дочери письма и настаивала, чтобы ту впустили к ней, так что доктор вынужден был в конце концов открыть правду. При этом известии одну половину тела матери разбил паралич, и она долгое время вынуждена была ходить на костылях. Вылечить ногу удалось только при помощи электричества.

Я также недавно оправился от серьезной болезни, причинившей много беспокойств. Долго скрывали смерть сестры и от меня, а прислуживавший нам камердинер делал вид, что ходит справляться о ее здоровье, и приносил ответ, что она все в том же положении. Я был очень привязан к сестре, и слезы о ней были моими первыми слезами, вызванными острым горем. И теперь еще я вспоминаю эту девушку, которая была так добра, так ласкова, душа которой была так прекрасна.