Однако, обнаружив правительство, он ожидал, что оно будет действовать по тем канонам, к которым он привык с детства — будет честным, терпеливым, достаточно эффективным и постоянно заботящемся о свободах и правах граждан. Он знал, что правительство не всегда таково, но лично с отклонениями от нормы никогда не сталкивался. Его знание было абстрактным, точно так же, как представления о каннибализме или рабстве.

Если бы он подумал получше, то, вероятно, понял бы, что гражданских служащих в Ковентри никогда не подвергали экзамену, чтобы определить их психологическую пригодность к будущим обязанностям, и поскольку каждый обитатель Ковентри находился тут — это уж точно — за нарушение Ковенанта и отказ от терапии, то можно было легко предположить, что все они деспотичны по натуре и непредсказуемы в действиях.

Теперь он возлагал все надежды на то, что его приведут в суд. Все, чего он жаждал в настоящую минуту, — это получить шанс изложить свою историю суду.

Его надежды на судебную процедуру могут показаться не слишком логичными в свете того, что еще совсем недавно он отбросил прочь все связи с официальными учреждениями, но хотя он и стряхнул их прах со своих одежд, куда же было деваться от всосанных с молоком матери привычек и представлений, воспитанных окружающей средой? Он мог проклясть суд, унизивший его своим приговором и поставивший его перед выбором, и все же искренне ожидал от этого суда правосудия. Он мог настаивать на своей полной независимости, но одновременно ожидал, что люди, с которыми ему предстоит столкнуться, будут подчиняться Ковенанту — других-то он никогда не встречал! Он не был в состоянии отбросить прочь собственную историю, равно как не мог расстаться с телом, к которому так привык.

В общем, в голове у Маккинона был полный туман.

Маккинон не успел встать, когда судья вошел в зал заседаний. Приставы быстренько помогли ему понять, что к чему, но злобный взгляд с судейского кресла он успел заработать. Ни внешний вид судьи, ни его манеры особых надежд не внушали. Это был отлично упитанный наглый тип, чей садистский характер был написан на его лице и отражен в осанке. Им пришлось подождать, пока он беспощадно расправился с несколькими мелкими нарушителями спокойствия. Маккинону казалось, что все здесь услышанное полностью противоречит Закону.

Тем не менее он оживился, когда было названо его имя. Встал и попытался изложить свое дело. Удар молотка судьи прервал его.

— В чем его обвиняют? — заревел судья, и на лице его грозно проступила сеть мрачных морщин. — Судя по всему, пьянство и буянство? Я положу конец этому распутству среди молодежи, даже если на это уйдут последние капли моих сил! — И он обратился к секретарю: — Раньше судился?

Секретарь что-то зашептал ему на ухо. Судья бросил на Маккинона взгляд, в котором подозрительность смешивалась с негодованием, а затем предложил таможеннику выйти вперед. Блэки изложил дело четко и ясно, с легкостью человека, привыкшего давать показания. Физическое состояние Маккинона он объяснил тем, что тот оказал сопротивление офицеру, находившемуся при исполнении служебных обязанностей. Он передал суду список, подготовленный его коллегой, но почему-то позабыл упомянуть о тех предметах, что были изъяты еще до составления этого списка.

Судья повернулся к Маккинону:

— Хочешь что-либо добавить к сказанному?

— Разумеется, доктор, — начал было тот. — Тут нет ни слова…

Банг! Удар молотка прервал его. Пристав подскочил к Маккинону и постарался объяснить ему, как именно следует обращаться к судье. Объяснение совсем запутало Маккинона. Согласно его опыту, термин «судья» был эквивалентом понятия врач-психиатр, хорошо знающего социальную проблематику. Кроме того, он не имел ни малейшего представления, что существуют какие-то формы, применяемые в специальных случаях. Однако он постарался приноровиться к ситуации…

— С разрешения высокого суда, этот человек солгал. Он и его компаньон напали на меня и ограбили. Я просто…

— Контрабандисты всегда вопят, что их грабят, когда оказываются в руках таможенников, — прорычал судья. — Сознаешься ли ты, что оказал сопротивлению досмотру?

— Нет, ваша честь, но…

— Хватит! Штраф в размере пятидесяти процентов от суммы положенной пошлины. Плати прямо секретарю.

— Но, ваша честь, я не могу уплатить.

— Не можешь уплатить?

— У меня нет денег. Есть лишь имущество.

— Вот как! — Судья повернул лицо к секретарю: — Решение по делу. Имущество конфисковать. Десять суток за бродяжничество. Общество не потерпит, чтобы эти нищие иммигранты шлялись где попало и нападали на законопослушных граждан. Следующий!

Маккинона уволокли. Только скрип ключа в замке тюремной камеры объяснил ему, на каком свете он оказался.

— Эй, дружище, какая там погодка снаружи? — в тюремной камере оказался еще один обитатель — крепко скроенный мужчина, поднявший глаза от разложенного пасьянса, чтобы приветствовать Маккинона. Он сидел верхом на скамье, где лежали карты, и разглядывал новичка спокойными, блестящими и насмешливыми глазами.

— Снаружи более или менее спокойная, а в судебной камере — штормовая, — ответил Маккинон, стараясь говорить таким же легкомысленным тоном, что ему удалось не полностью: губы саднили, улыбка получалась кривая.

Узник перекинул ногу через скамью и подошел к нему легкой скользящей походкой. — Слушай, друг, а это ты, должно быть, заработал прямо от коробки передач, не иначе. — Он осмотрел губу Маккинона. — Болит?

— Еще бы, — признался тот.

— Надо, пожалуй, заняться этим делом, — заключенный подошел к двери и громко залязгал решеткой. — Эй, Левша! Тут у нас пожар! Давай по-быстрому!

Явился тюремщик и встал у двери.

— Чего тебе, Линялый? — спросил он не слишком дружелюбно.

— Моему старому школьному корешу заехали монтировкой по морде, болит — спасу нет. У тебя есть шанс улучшить свой счет с Господом Богом, сделав доброе дело, — сбегай в больничку, возьми там пластырь и граммов пять неоанодина.

Выражение лица тюремщика явно говорило, что такого желания у него нет. Линялый запечалился.

— Ну же, Левша, — сказал он, — я-то думал, что ты прямо ухватишься за возможность совершить благородный поступок, — потом помолчал и добавил: — Вот что я тебе скажу: если ты сделаешь по-моему, я покажу тебе, как решается та загадка — сколько лет Анни. Годится?

— Сначала расскажи.

— Нет, это слишком долго. Я напишу решение и отдам тебе.

Когда тюремщик вернулся, сокамерник Маккинона с мягкой заботливостью перевязал его, одновременно продолжая болтать.

— Меня кличут Линялый Мейги. А тебя как, дружище?

— Дэвид Маккинон. Извини, твое имя я не расслышал.

— Линялый, — и объяснил, усмехаясь, — но это не то имячко, которым мамаша наделила меня при рождении. Это скорее профессиональный довесок к моей застенчивой и неброской натуре.

Маккинон удивился:

— Профессиональный довесок? А какая у тебя профессия?

Достоинство Мейги явно было ранено:

— Ну, Дейв, — сказал он, — я же тебе такого вопроса не задаю. И все же, — продолжал он, — она у меня такая же, как и у тебя, — умение жить.

Мейги был благодарным слушателем, а Маккинон рад случаю излить кому-нибудь свои несчастья. Он во всех подробностях живописал, как решил лучше отправиться в Ковентри, нежели подчиниться решению суда, и как, едва он успел туда прибыть, его схватили и опять потащили в суд.

Мейги кивнул.

— И неудивительно, — отозвался он, — «Таможенник тогда работает неплохо, когда в душе он жулик и пройдоха».

— А что будет с моим имуществом?

— Его продадут, чтобы оплатить пошлину и штраф.

— Интересно, а что останется на мою долю?

Майги так и уставился на него:

— Останется? Да чему же там оставаться? Тебе же еще, надо думать, придется оплатить судебные издержки…

— Э? А это что еще за штука?

— Это такое изобретение, когда приговоренный оплачивает собственное повешенье, — объяснил Мейги коротко, но не очень ясно. — Означает же это, что, когда через десять суток твой срок истечет, ты все еще будешь должником суда. А следовательно, тебя закуют в кандалы и заставят работать за доллар в день.