— Линялый, ты надо мной издеваешься?

— А ты подожди и увидишь. Тебе еще многое предстоит узнать, Дейв.

Ковентри было куда более хитрое место, чем представлял себе Маккинон. Мейги объяснил ему, что оно состоит из трех независимых суверенных государств. Тюрьма, в которой они сидели, находилась в так называемой Нью- Америке. У нее было правительство, избранное демократическим путем, но обращение, которое Маккинон успел уже испытать на собственной шкуре, было отличным примером того, какова эта администрация.

— Однако эта община — рай по сравнению со Свободным Государством, — заявил Мейги. — Свободное Государство управляется диктатурой чистой воды. Я был там… Главой правящей клики является некто по прозвищу «Освободитель». Их пароли «Долг» и «Покорность». Деспотичная дисциплина насаждается так жестоко, что ни о каких свободах и речи быть не может. Государственная идеология заимствована из обрывков старинных функциональных доктрин. В государстве видят единый механизм с одной головой, одним мозгом и одной целью. Все, что не разрешено, — запрещено. Честное слово, — говорил Мейги, — ты ложишься спать, а в постели твоей уже прячется агент секретной службы. И все же, — продолжал он, — жизнь там легче, чем у Ангелов.

— Ангелов?

— Ну да. У нас они сохранились. Ты же знаешь, что после Революции три-четыре тысячи самых оголтелых Ангелов выбрали Ковентри. Там — в холмах на севере — есть их колония. Во главе ее Воплощенный Пророк, и все такое прочее. Среди них есть и неплохие ребята, но и они способны загнать тебя в рай, даже если ты от этого помрешь.

У всех трех государств есть одна общая забавная черта — каждое заявляет, что оно и есть единственное и законное правительство Соединенных Штатов, и каждое дожидается того дня, когда оно присоединит к себе «невостребованную часть», т. е. все, что лежит за пределами Ковентри. Ангелы провозгласили, что это событие произойдет, когда Первый Пророк возвратится на Землю и поведет их за собой. В Нью- Америке эта идея используется преимущественно в качестве дежурного предвыборного лозунга, о котором забывают сразу же как отголосуют. А в Свободном Государстве это прочно фиксированная политическая цель. Как следствие осуществления этой цели, между Свободным Государством и Нью- Америкой происходят перманентные войны. «Освободитель» вполне логично считает, что Нью- Америка это тоже «невостребованная территория» и ее следует привести под власть Свободного Государства прежде, чем преимущества цивилизации последнего будут распространены на области за Барьером.

Рассказ Мейги совершенно разрушил иллюзии Маккинона о лежащей за Барьером стране воплощенной анархической утопии, но все же дать этой иллюзии погибнуть без борьбы он не мог.

— Но, послушай, Линялый, — настаивал он, — неужели тут нет местечка, где бы человек мог жить сам по себе, без всяких пошлых попыток надеть на него хомут?

— Нет… — задумался Линялый, — Нет… Разве что бежать в холмы и спрятаться там. Так, разумеется, можно жить, только придется постоянно опасаться Ангелов. Да и поживы там маловато — надо питаться подножным кормом. Ты когда-нибудь пробовал так жить?

— Ну… не то чтобы пробовал… но зато я перечитал всех классиков — Зейна Грея, Эмерсона Хьюга[73] и всех прочих…

— Что ж, тогда, может, у тебя что-нибудь и выйдет толковое. Но если ты и в самом деле решил стать отшельником, попытай это дело лучше за Барьером, там препятствий все же поменьше.

— Нет! — Маккинон гордо выпятил грудь. — Никогда! Никогда я не поддамся психологической переориентации только для того, чтобы меня оставили в покое! Если бы можно было повернуть время вспять и оказаться в тех же местах, где я был до ареста, я, конечно, прямиком отправился бы в Скалистые горы или подыскал себе заброшенную ферму… Но с этим диагнозом, что висит у меня на шее… После того как мне объявили, что я не гожусь для человеческого общества, пока мои эмоции не перекроят так, чтобы они подходили для их затхлого мирка… Нет, никогда! Даже если бы это сводилось к простой поездке в какой-нибудь санаторий…

— Понятно, — согласился Линялый, кивнув головой, — ты хотел бы жить в Ковентри, но не согласен с тем, что Барьер отрезает тебя от прочего мира…

— Нет, нет, не так… Впрочем, может быть, ты и прав. Слушай, ты тоже думаешь, что со мной нельзя иметь дело, а?

— На мой взгляд, ты парень что надо, — заверил его Мейги, усмехнувшись, — но помни, я ведь тоже живу в Ковентри… Так что я может быть и не судья…

— Судя по твоему разговору, мне кажется, что тебе тут не очень нравится. Как ты оказался в Ковентри?

Мейги предостерегающе поднял палец:

— Тихо! Тихо! Это вопрос, который здесь не принято задавать никому. Тебе положено думать, что каждый прибыл сюда потому, что тут славно живется.

— И все же… тебе здесь явно не по душе.

— Но я ведь не говорил, что мне тут не нравится. Наоборот, мне здесь нравится. Есть в этой жизни какая-то изюминка! Тутошние мелкие несообразности служат источником невинных парадоксов. А когда станет жарковато, всегда можно прошмыгнуть в Ворота и отдохнуть в славной уютной больнице, пока тревога не уляжется.

Маккинон снова удивился:

— Жарковато? Разве тут не управляют погодой?

— Что? Ах нет, я вовсе не имел в виду управление погодой — в Ковентри ничего подобного нет, она приходит сюда снаружи. Я употребил эти слова в качестве фигурального выражения.

— И что оно означает?

Мейги улыбнулся, как бы отвечая собственным мыслям:

— Скоро сам узнаешь.

После ужина, состоявшего из хлеба, похлебки, сервированной в жестяной миске, и крохотного яблока, Мейги посвятил Маккинона в тайны криббеджа. К счастью, у того не было денег, которые можно было проиграть. Наконец, Мейги сложил колоду, не тасуя.

— Дейв, — сказал он, — тебе нравится гостеприимство, предложенное сим заведением?

— Не так чтобы очень. А что?

— Предлагаю отсюда выписаться.

— Отличная мысль, но как?

— Об этом-то я сейчас и размышляю. Как ты думаешь, способен ли ты ради доброго дела выдержать еще один тычок в свой многострадальный хлебальник?

Маккинон осторожно пощупал лицо:

— Думаю, что смогу, если это уж так необходимо. В любом случае, вряд ли будет хуже…

— Вот это молоток! А теперь слушай… Этот тюремщик — Левша — он мало того, что недоумок, он еще крайне чувствителен к мнению посторонних о своей внешности. Когда погасят свет, ты…

— Выпустите меня! Выпустите меня отсюда!

Маккинон колотил по прутьям дверной решетки и визжал, что есть мочи. Ответа не было. Заключенный не унимался, голос его звенел истеричным фальцетом. Дабы выяснить причину переполоха, у решетки возник разъяренный Левша.

— Какого дьявола ты разорался?! — рычал он, злобно пялясь сквозь прутья решетки.

Маккинон изменил тон и перешел на слезливую мольбу:

— Ох, Левша, выпусти меня, голубчик! Ну пожалуйста! Не выношу темноты! А здесь темно… Выпусти меня… Пожалуйста, не покидай меня одного… — и он, рыдая, кинулся на дверь.

Тюремщик выругался:

— Еще один слабонервный идиот! Слушай, ты, заткнись и дрыхни, иначе я войду и дам тебе славный повод похныкать, — и он повернулся, чтобы уйти.

Тут Маккинон впал в справедливый, но непредсказуемый гнев невменяемого:

— Ах ты гнусная обезьянища! Идиотская крысья морда! Где ты подцепил свой вонючий нос?!

Левша вернулся, лицо его было искажено яростью. Он пытался что-то выговорить, но Маккинон не дал:

— Да! Да! — вопил он, кривляясь, как капризный, вошедший в раж мальчишка. — Твоя мать загляделась на бородавочника!

Тюремщик ударил туда, где, по его мнению, лицо Маккинона прижималось к прутьям двери. Тот уклонился и одновременно вцепился в руку Левши. Не встретив сопротивления и теряя равновесие, тюремщик грохнулся об решетку, и его рука глубоко просунулась в камеру. Пальцы Маккинона скользнули вдоль запястья и крепко ухватились за него. Он откинулся назад, таща за собой тело тюремщика, так что тот оказался тесно вжатым в прутья двери, а рука, к кисти которой прямо-таки присосались пальцы Дейва, все глубже входила в камеру.