— Он всегда такой был. Мне он назвался Томасом. Типа фамилия — Эдисон, родители поиздевались, назвали в честь такой знаменитости… Вскружил голову… Говорил, что любит… Свидания, романтика, секс…
Ты вскочил с места, закрыл уши руками, зажмурился, стал ходить кругами. Нет, нет, ты не мог это слышать. Только не про меня, ты не верил…
— … И потом сдал. Потому что другая была. Знакомо, да? Тебя уже пускали по рукам? Он подкладывал тебя под других?
— Замолчи, замолчи… Он н-не мог… Он этого никогда не сделает…
Ты проговорил сквозь стиснутые зубы, уткнувшись лбом в зеркало. Теперь я мог разглядеть, что тебя потряхивает до сих пор.
— Значит, нет еще. Все впереди, Крылатый. — Холланд легкомысленно пожала плечами и улыбнулась.
Она была счастлива, что сейчас на ее месте другой. Я знал, что сейчас она видит меня насквозь — не просто через зеркало, она научилась заглядывать в душу. И мучила сейчас ни сколько тебя, сколько меня.
— Перышки теряешь… — она подобрала с пола белое перо, повертела в руках, протянула тебе.
Ты отшатнулся от нее, как от чумной, упал бы наверняка, если бы не стена за твоей спиной, в которую ты вжался. Сердце мне подсказало, что ничего хорошего в этом не было. Что-что, а пока мы жили с тобой бок о бок, даже когда в ванной я заставил показать тебя крылья, ни одного пера ты не проронил.
— А ты вообще кто? Ты… такая же как я?
Холланд рассмеялась. Это у нее уже, скорее, нервное. Она давно уже была не в себе. Отчасти, виноват в этом был я.
— Баньши. Знаешь, я смерть чувствую. Слышу то, чего другим не дано. Когда-то у меня и имя было… Давно. Пока твой дружок не сдал меня ПОРОКу.
— Не смей упрекать меня за чужие поступки, — ты резко вздернул подбородок, наконец, пересекся с глазами Холланд. — И Дилана не смей, он не мог…
— Ты сам-то себе веришь?
Повисло молчание. Ты уже не верил.
***
С последней нашей встречи прошло около трех дней. Тебя мурыжили в одной камере с Холланд и я понимал, что ни к чему хорошему это не приведет.
Каждый день я приходил и наблюдал за тем, как ты постепенно сходишь с ума. Ты постоянно ходил, закрывая уши, будто пытался закрыться от чужих криков, шептал под нос, иногда срываясь на крик, просил прекратить.
Холланд разговаривала. Много, обо всем, о некотором — обо мне — по нескольку раз. Будто нарочно вдалбливала в твою голову факт о том, что я предатель. Что для меня это в порядке вещей — сдать человека, который полюбил меня всем сердцем, в тюрьму, загубить им жизнь, сделать больно. Я уже и сам начинал верить, что это так… Потому что это было правдой. С Холланд — правдой.
Раз в день приносили еду. Не я, Уилл — просовывал в откидное окошко на двери ровно две порции чего-то не очень вкусного на вид. Ты не ел. Каждый раз, стоило окошку на свободу приоткрыться, ты срывался: кричал что есть сил, бился, молотил ногами и руками дверь, надеялся, что Бог есть — по ту сторону двери, и рвался туда. Холланд смеялась, даже когда ты начинал бросаться едой.
Снаружи — ноль реакции.
Больше всего я болялся того, что с тобой могла сделать Холланд. Я знал, что она сошла с ума. Она всегда была немного не в себе, а теперь совсем повернулась, стоило оказаться в ПОРОКе. Я к этому руку приложил — еще одно достижение в папку сломанных жизней. Ее и солдаты немного побаивались, хоть она никогда не применяла физическую силу — она действовала всегда на какую-то внутреннюю часть человека. Душу, чтоли? Умело давила на совесть, забиралась в мысли, влияла на подсознание… С ней никто не мог находится подолгу. А ты… Тебя заперли там против воли.
Неудивительно, что после ты возненавидел меня.
***
Когда я пришел за тобой, я и не думал, что все повернется именно так.
Мы с Уиллом зашли в камеру. Тебя не сразу заметили. Холланд сидела на полу у дальней стены, увидела меня, лишь улыбнулась и показала пальцем в противоположный угол за дверью. Я понял — не хорошо это.
Я оглянулся. Там на полу сидел ты, уткнувшись лицом в колени. Мне показалось, что ты плачешь. Сердце сжалось, я даже сам не заметил, как присел рядом, вопреки тому, что зарок дал не показывать чувств, и еле слышно прошептал:
— Крылатый?
Ты поднял глаза — красные, опухшие, полные боли, но вопреки всему сухие. Губы дернулись, будто в усмешке, а в следущую секунду ты кинулся на меня, как сорвавшейся с цепи пес. Повалил на пол, с размаху врезал мне в глаз так, что искры посыпались. Я с трудом сообразил, что происходит. Второй удар прошелся уже по скуле, я чуть увернулся, поэтому и ты расквасил кулак о мою кость, зашипел от боли, но все равно продолжал разъяренно махать кулаками.
Я приготовился принять все удары — заслужил, я знал это! Знал, что не смогу загладить перед тобой свою вину, прямо сейчас готов был поплатиться за это — кулаками мягко еще… но ударов в лицо больше не последовало.
Тебя оттаскивали от меня. Уилл подошел сзади и перехватил тебя, брыкающегося, потянул назад. Ты кричал, ругался по-черному, клялся убить меня… И все это под жуткий смех Холланд. Вот кто действительно был бы рад моей смерти, вот кто тебя надоумил, внушил тебе это, вот кто был просто счастлив, наблюдая, как его враг лишается самого дорогого…
Не знаю, чем я руководствовался и что было в моей голове. Я не думал — подскочил на ноги, кинулся к тебе, получил пару раз ногами по почкам и ниже живота — не до синяков сейчас, боли не чувствую. Уилл уже не может сдерживать тебя из-за крыльев, хватка слабеет, я успеваю перехватить тебя, поймать крылья, свести их вместе за спиной, заставив тебя болезненно застонать и прогнуться.
— Сука, убью! Пусти！ Я тебя ненавижу！
— Успокойся！ — рявкнул я на тебя, но слова мои только возымели обратный эффект.
Ты отчаяно зарычал и царпнул меня ногтями по руке, разодрал до крови, пришлось выпустить твои крылья, один твой взмах ими — и меня сшибло на пол. А в следущую секунду я увидел, как Уилл достал палку — нечто наподобие солдатской биты, мы и такую используем для усмерения мутантов.
Мой крик «нет!» застыл в зародыше. Поултер с размаху ударил тебя по левой ноге. Ты спиной к нему стоял, не увидел сразу, а потом было поздно. Вскрикнул, ушибленная нога подкосилась, и ты упал на пол. Последовал еще удар — по спине. Уилл вошел в раж, разбавляя удары битой пинками. Не метил — бил по крыльям, которыми ты пытался закрыться, по рукам, ногам, в живот, по ребрам…
Я просто не мог смотреть.
— СТОЙ, ОСТАНОВИСЬ！ ПОУЛТЕР, ЭТО ПРИКАЗ！
Фраза подействовала, как код. Приказывать я мог — ранг у меня был выше. Уилл тут же прикратил избиение и перевел взгляд на меня. Я уже был рядом — выхватил трясущимися от злобы руками палку и отшвырнул подальше, под нос ему прошипев:
— Веревку принеси.
Дважды повторять не надо было. Он отошел в сторону, по рации передав мои слова, а я подошел к тебе.
Ты все еще закрывался руками, съежился, ожидая удара дальше, дрожал. Мне понадобилось время, чтобы вспомнить о том, чего мне ни в коем случае делать не следовало — не показывать. Не показывать, что сейчас я убить за тебя готов всех и каждого. Не показывать бурю внутри и не давать ход слезам. Не показывать, что я испытываю жалость, не показывать, что сердце — ежеминутно в клочки. Что ты, что все эти багровые пятна под кожей, внутренние кровопоттеки, синяки на руках, ногах, разбитое колено, костяшки пальцев, лицо, спина, бока, ребра — что все эти следы побоев на тебе причиняют боль и мне тоже.
Уилл вернулся с веревкой через минуту, на всякий случай принес еще наручники. Перестраховщик, бля！
— Пусти м-меня… — всхлипнул ты и дернулся, когда я взял тебя за запястья и завел их за спину. — Н-не понимаешь, я нен-навижу… — ты снова зло дернулся, но слишком слабо, зашипел от боли.
Крылья, кажется, тоже были сломаны. Ты больше не мог взмахнуть ими. Я видел, что и движения теперь тебе будут отдаваться болью в мышцах. Удивительно еще, что кости целы остались, видимо, крылья по своей структуре были более хрупкими, чем ты сам.
