– Белогор напрасно не дал Явору убить Доброгневу, – сказал я.

Орик удивлённо посмотрел на меня:

– Ну, ты… и зуб заимел на неё, – усмехнулся он. – Неужто такую ненависть сумела внушить тебе? Ты-то уж, кажется, мог бы быть и добрее к ней.

– Я-то как раз и не могу быть добрее, но… И… Если бы Явор убил Доброгневу, мы казнили бы его, и дело с концом. Понимаешь?

– Любовницу и брата одним ударом, не слишком ты… Да и не думаю я, что всё так легко закончилось бы. Слишком глубоко простираются корни заговора Лунной жрицы, вот что… боюсь, одним махом все головы Горынычу не снести.

– Как бы нам не пожалеть о том, что Белогор такой же добрый как и ты, а не жестокосерд, как я, – ответил я. И всё же сейчас я хочу спросить его о другом: – Где Авилла? Ты знаешь? Или это знает Белогор?

– Никто не знает, – ответил Орик, не поворачивая головы, но я вижу, он хмурится. – Но он узнает.

– Как?

– Он далегляд, ты забыл?

Забыл… я не забыл. Как и то, что он Онеге жених. И это не нравится мне. Что он по какому-то там следу пойдёт… Каким бы внешне бесстрастным человеком не казался Великий жрец, я уверен, что он относится к Онеге особенным образом. И не так как к Доброгневе. Но, может в этом и секрет: Доброгнева ему возлюбленная, а Онега, девочка, которую он не смог обречь когда-то от несчастий и бед?

И всё же я чувствую, что всё не так просто. Я чувствую. Я чувствую всеми нитями, что невидимо опутывают и связывают наши души. Души всех нас. Я чувствую, что Белогор для Авиллы по-настоящему особенный человек, быть чьей-то невестой с рождения – это не пройдёт без следа. А если так, может ли он оставаться за забором дружбы? Быть не может. Не может этого быть…

Но ведь со мной она может. Может. Она может, я не могу. И Лай-Дон может. Они только друзья с моим верным скоморохом. Так как?..

Но недосуг для бесплодных размышлений, тем более что мы прибыли с Ориксаем в войско, где мне предстоит сказать воинам, что Явор посажен под замок как злодей…

Надо найти слова, чтобы нас с Ориксаем немедля на копья не подняли верные Явору ратники. А значит, надо вначале поговорить с верными воеводами, чтобы войско было готово…

Костёр далеко виден в безлунной ночи, оранжевой лампой освещая пространство вокруг себя, между валунами, за которыми мы устроились на ночлег. Искры оранжевыми мошками отлетают от весело горящих веток. Я натаскал хвороста, бурелома в основном из ближайшего лесочка, Онега поделилась со мной лепёшкой, что припасла с собой.

– Еды-то немного, так и ноги протянем, – сказал я, поблагодарив за хлеб.

– Привыкай, Доня, только рабы едят сытно, свободные люди каждую крошку добывают с трудом, – улыбнулась Онега. – Ты ещё можешь вернуться, мы недалеко отъехали.

– Не боишься, что по твоему следу пущу Орика?

– Тебе зачем это?

– Ну, дык… он наградит наверняка, поди, плохо? – усмехнулся я.

– Ты не предатель, – спокойно и очень уверенно проговорила она.

Я и не думал, разумеется, делать то, что сказал, но тем приятнее её уверенность во мне.

Да, Яван совершенно прав, я только друг для Онеги. Когда едва мы отъехали от Каменистого вала на некоторое расстояние, она вдруг приказала остановиться и сказала, что поедет обратно в город, а остальные пускай продолжают свой путь в столицу. Я не подумал, что это подозрительно. Что особенного, что ей захотелось вернуться к Ориксаю, прикатила же, не усидела дома.

И только, когда я уже вместе со всем отрядом продолжил наш путь в Солнцеград и оглянулся, чтобы посмотреть успела ли она скрыться за холмом, у подножия которого мы оставили её, вот тут я и увидел, что она остановилась на вершине этого самого холма, и смотрит нам вслед, а потом тронула коня и… Она поехала не к городу, она повернула коня на юг, где никакого города нет ещё многие и многие вёрсты. Там простираются перелески по каменистым долинам, которые через несколько дней перейдут в более густые леса и только затем в степи, откуда мы пришли на Север несколько лет назад.

И тут меня толкнула догадка изнутри: она убегает! Её никто не хватится много дней: пока Ориксай не вернётся в Солнцеград, она далеко успеет уйти. Я даже не задался вопросом, зачем ей убегать. Я просто решился кинуться за ней, поддавшись странному порыву.

Я приотстал от отряда и, сославшись на малую нужду, поворотил вначале за деревья, а потом поскакал за ней. Я нагнал её нескоро, она галопом припустила коня, но скакала так быстро недолго всё же… вот тут я и нагнал её.

– Ты… зачем увязался со мной? – спросила она, изумлённо и почти испуганно обернулась назад, опасалась, что я не один?

– Чё уж, увязался, теперь никуда не уйду, – сказал я, придерживая занервничавшего коня.

– Ох и дурак ты, Лай-Дон… ты… ты не сможешь, как я, – сокрушённо проговорила она, убедившись, что я один.

– Поглядим, – расхрабрился я.

– Вернись, не дури! – прикрикнула она.

– И не подумаю даже.

Она смотрела долго своими чудными глазами и проговорила, наконец:

– Учти, – говорит твёрдо, даже не думая мягчить со мной, – заботиться о тебе не буду, не сможешь как я, поедешь назад. Ясно?

– Ясно, что ж неясного, – сказал я.

– Ну, гляди… Пожалеешь ты сто раз, глупый Донька.

– Да я уже пожалел, но не оставлять же тебя теперь.

Она вздохнула:

– Одной мне легче, Доня, я привыкла одна-то. А ты мне обуза.

– Тогда я постараюсь не тяготить тебя. Может и пригожусь.

Она долго смотрела на меня, но что она могла сделать? Только убить меня? Но она не убила меня, даже взглядом больше не слишком жгла, стронула коня, и мы поехали дальше уже шагом.

– Куда путь-то держим? – спросила я.

– Подальше от Севера, – сказала она. Понимай как хошь.

И вот мы в пути уже десятый день. Погода тёплая, лепёшки уже давно засохшие, фляга с мёдом, не хмельным, но густым и сладким, придающим сил, солонина, вода из родника, через несколько дней этих скудных крошек мне уже вполне хватало, удивительно, думал я, для чего я всегда так много ел?

Я обрил голову, в этом Онега помогла мне, чтобы мои окрашенные хной в красный цвет лохмы не были где-нибудь замечены или узнаны. Мы заходили в попадавшиеся нам селения. Онега переоделась мальчиком и не знай я, что её косы прячутся под шапкой, а под мальчиковой одеждой – её гибкое тело, ни за что не подумал бы, что передо мной женщина. Она и манеру-то мальчишескую откуда-то переняла.

– Откуда ты… научилась? – удивился я, когда ночью мы устраивались спать в стогу свежескошенного сена на окраине обширного луга. Она засмеялась и не ответила ничего.

При этом и оружия у неё с собой было напихано буквально в каждом шве её одежды и обуви.

Однажды в лесу она, невзначай бросив нож, прикончила замешкавшегося зайца, которого мы с удовольствием ели потом несколько дней, выварив в вине.

В другой раз таким же манером мы получили куропатку. И снова то зайцы, то утки, то гуси. Как и подбиралась к ним, удивительно.

Она только смеялась на моё удивление:

– Как и прокормиться изгою и бродяжке, я всё могу, Доня.

– Что, и медведя так убьёшь? – я готов во всё поверить.

А она отвечает спокойненько, как ни в чём, ни бывало:

– Нет, у медведя толстая шкура, мощное тело, его ножичками не взять. Ни лося, ни кабана. Тут копьё или добрая стрела надобны.

– А были бы, сможешь?

Она хохочет:

– Куда тебе, скажи, такой большой зверь? Нас двое, на себе попрёшь что ли?

Одна из ночей выдалась холодной, я ворочался под плащом, она же спокойно глядя на огонь, начала дремать.

– Под один плащ надо лечь, холодно, Онега, вдвоём теплее.

– Я не хочу ложиться с тобой под один плащ, Доня, – почти так же холодно, как эта ночь вокруг нас, проговорила она.

– Да я… совсем не в том смысле, – разозлился я, зуб на зуб не попадает, аж скулы свело, а она думает, я на её сладкое место зарюсь.

Тогда она встала и, взяла котелок, что мы купили в одном из городков, исчезла в темноте, отойдя на несколько шагов от костра, и вернулась через несколько показавшихся мне бесконечными мгновений. Повесила котелок над огнём, бросила в него несколько травинок. А ещё немного погодя дала мне это варево выпить.