– Шарик, иди ко мне!

И это грязное, заброшенное собачьим счастьем чудовище, перебирает лапами и семенит ко мне, а потом покорно опускает голову и ждет решения своей незадавшейся судьбы. Боковым зрением я вижу, что Катрин Вайс с любопытством смотрит на меня, на песика, уткнувшегося лохматой головой в мои колени, и мне становится невыносимо больно и за этого осиротевшего пса, и за себя, и за нашу общую собачью жизнь…

– Вы с ним знакомы? – спрашивает Катрин.

– Да, – хрипло отвечаю я.

– Вы знаете всех городских собак? – серьезно спрашивает она.

Я наклоняюсь, подхватываю Шарика на руки, и он доверчиво жмется к моей груди, и его маленькое собачье сердце своими ударами сотрясает меня.

– Что с вами? – удивленно спрашивает Катрин Вайс. – Что случилось, Сергей?

Ветка акации так и валяется у меня на столе. Она – часть пейзажа, часть моей жизни, интерьер, если хотите, моего мироустройства. Начинающим, самовлюбленным журналистом смотрел я сквозь нее на деловито-озабоченных прохожих, высматривая красивых девушек и тяжело вздыхая, – высмотрев. Счастливым влюбленным наблюдал я за улицей, поджидая Наташу и с тяжелой головной болью – после дружеских вечеринок, и ветка акации преданно опахивала меня своими запахами. Мимо нас с нею несколько лет подряд проходили люди на праздничные демонстрации и торжественные митинги, однажды прогромыхали гусеницы тяжелых танков, однажды – залетел камень в окно… Мы жили и страдали вместе, стряхивая ссебя мусор перестройки и впитывая лживые лозунги демократов. Малые и большие правители, одинаково ненасытные и кровожадные, черными годовыми кольцами откладывались в наших душах и пригибали нас к земле… Нас предавали весной, когда мы только распускались всеми фибрами души и нас предавали осенью, когда мы стремились к покою и осмыслению всего случившегося. И они добились своего – под ласковым небом родины, среди привычного городского шума, у стен своего дома мы стали чужими… И первой не выдержала ветка. Уже в июле она потеряла все свои листья, а к началу августа пожелтели и загнулись, словно когти у старой птицы, ее мелкие веточки, а зеленая кожура стала темно-коричневой. И вот 30 августа 1995 года Толик Дик отломил ее от ствола и бросил на кухонный стол… «Интересно, – подумалось мне, – на чей кухонный стол упаду я, с отбитыми внутренностями и пожелтевшей кожей, с погасшим разумом и вымороченной душой…»

Звонит телефон, это бесцеремонное чудовище, вторгающееся в нашу жизнь в любое время дня и ночи. Сколько выдающихся открытий и гениальных строк так и не узнали люди только потому, что раздавался телефонный звонок, перечеркивая все, чему вы посвятили свое одиночество.

– Старичок! – глухо, как из-под земли, кричит трубка Сашиным голосом. – Старичок, ты слышишь меня?

– Ты где, в ракетном бункере? – усмехаюсь я. – Тебя очень плохо слышно.

– Старичок, ты почти угадал! Что значит – настоящее журналистское чутье! Куда там до него Сакурину и всей его компании. Они, кроме долларов, ничего больше не чуят…

– Ты мне звонишь среди ночи, чтобы сообщить о своем особом отношении к журналистам газеты «Даешь демократию!»?

– Да нет, Старичок, тут другое, – Сашин голос становится сосредоточенным. – Тут такое творится, что тебе надо приехать.

– Вообще-то ты где? – я понимаю, что дело серьезное, очень серьезное и внутренне собираюсь в пружину, готовую к самым разнообразным ситуациям.

– Я, Старичок, у голодающих шахтеров в Углегорске… Приезжай завтра десятичасовой электричкой – я тебя встречу.

Шахтеры бастовали второй месяц, а зарплату последний раз получали в феврале, полгода назад. Двенадцать человек объявили сухую голодовку и медленно умирали в санчасти. К ним-то и потащил меня Саша Бронфман в первую очередь.

– Понимаешь, Старичок, – забегая вперед и заглядывая в глаза, почти кричал Саша, – к ним уже и министр отрасли, и заместитель премьера, и помошник президента приезжали… И все как один обещали помочь, все клялись и божились, что они заработанное получат сполна. И они получили: здоровые, нормальные мужики превратились в щуплых подростков весом 40-45 килограмм, их жены – больные, истеричные женщины, вымирающие от рака, их дети – дистрофики с раздутыми животами. В городе давно уже нет собак и кошек – их съели. Старичок, такого не было ни при одном царе, ни при татаро-монгольском иге. Это – концлагерь, только вместо колючей проволоки и вышек с часовыми повсюду демократические лозунги и призывы потерпеть еще…

– Демократический лагерь, Саша, это интересно, – говорю я на ходу. Фашистские, социалистические и капиталистические лагеря мы уже прошли, очередь дошла – до демократических…

– Гайдар шагает впереди, – как-то кисло усмехнулся Саша и, отворив неприметную крашеную дверь в санчасть, пропустил меня вперед.

На двенадцати железных кроватях лежали двенадцать… Хотел сказать полутрупов, но вовремя спохватился: трупы выглядят куда как живее и жизнерадостнее, если можно так выразиться, чем выглядели эти люди. Простыни, которыми были укрыты они, почти не бугрились, подчеркивая контуры тела – они лежали ровно, плоско, как лежит скатерть на обеденном столе. Дух смерти, торжественный и неумолимый, густой и липкий, словно туман над болотом, стоял над изголовьем голодающих. И только глаза, неестественно огромные и темные глаза в глубоких расщелинах глазниц, продолжали еще жить, но в их матовом глянце уже отражался торжествующе-скорбный лик смерти.

– Вот это твой однофамилец, – прошептал Саша, указывая на ничем не отличную от других тень человека. – Николай Соколов. Ему двадцать восемь лет, женат, есть трое детей… Бывший забойщик и неплохой нападающий местной футбольной команды. Когда еще мог, он написал президенту записку. Поставил условие – передать после смерти.

– Ты ее читал?

– Да…

– Что он пишет?

– Только два слова… Адрес и два слова: Россия. Кремль. Президенту. И сама записка: «Ты – сволочь!»

Мы возвращаемся на вокзал пешком. Изредка нам попадаются встречные, и я невольно отвожу взгляд от их вопрошающих, голодных глаз. Особенно тяжело смотреть на некогда рослых и сильных мужчин, привыкших работать и есть за двоих. Части их тела казались непропорционально большими по сранению с нормальными людьми. Огромные, изможденные головы на неимоверно тонких шеях, узкие, как у ребенка, маленькие плечи и длинные ноги… Одежда висела на их изъеденных голодом фигурах, как на деревянном каркасе. Неестественные эти конструкции, словно случайно залетевшие на землю марсиане, передвигались с явным трудом, слегка раскачиваясь и припадая, готовые в любой момент свалиться в обмороке.

– Что это, Саша? – в ужасе спросил я.

– Мертвый город, – прошептал Бронфман, часто щелкая затвором фотоаппарата «Кодак».

Дома в почтовом ящике меня ждала записка, вложенная в фирменный конверт банка «Канон».

«Где вы пропали? Буду у вас с материалами в 19.30. Лариса».

От конверта и записки пахло достатком и благополучием.

Я включил телевизор, и тотчас моложаво выглядевший, часто помигивающий пестрыми ресничками человек, начал задушевно втолковывать, что мы уже находимся «на пороге позитивных преобразований». Я переключил на городской канал, и мне тут же сообщили, что наше правительство хочет делать как можно лучше, а получается, увы, как всегда. От всего этого благолепия и радостно-рахитичных надежд я попытался улизнуть на третий канал, но там меня серией молниеносных ударов по корпусу и в челюсть настиг великолепный Ван Дам. И в этот момент из-под кухонного стола выползло грязное чудовище на четырех лапах, подняло лохматую голову и уставилось на меня преданными, ореховыми глазами.

– Шарик! – радостно завопил я. – Мы немедленно идем с тобой купаться…

И потащил безвольно обмякшего у меня на руках песика в ванную комнату.