========== Глава 12. Страшные мгновения той самой ночи ==========
В комнате дознаний все также стоял длинный стол, созданный из двух других, только сидел за ним один человек — Готье де Мезьер, уже в мирском платье, с массивной золотой цепью на шее, знаком облеченного богатством и властью, и его почти прозрачные холодные глаза рассматривали двух, сидящих на табуретах перед ним, людей — нотария и палача.
— Итак, вы прекрасно осведомлены, почему вас сюда привели. Я хочу от вас услышать правдивый рассказ о событиях того дня и ночи, когда в этой самой комнате умер Джованни Мональдески. Можете говорить по одному или вместе. Я прочитал твои бумаги, Обертан — очень все путанно, поэтому, — он придвинул к себе пергамент с записями. — Начнем с самого начала. Заключенных содержали вместе или отдельно?
— Раздельно, господин де Мезьер, — ответил Михаэлис. — Потом объединили тамплиеров, а женщину перевели к женщинам.
— А куда делся Жак Тренкавель?
— Господа инквизиторы сочли его вину ничтожной и отпустили на следующий день.
— За взятку? То есть… — Готье поправился, — назначив штраф, который был выплачен немедленно. Хорошо работают святые отцы! Допрос де Совиньи проводили во второй день, Кристофа — в третий. Почему так?
— Это было решение брата Доминика, почему — нам неведомо.
— Значит, допрос Мональдески был проведен в четвертый день. Теперь вопрос к тебе, Обертан: почему все документы первых трех дней расписаны очень подробно, а четвертый — какими-то обрывками? По тамплиерам я читаю: вопрос, ответ обвиняемого, перечисление действий, которые проводил палач, следующий вопрос… Де Совиньи не хотел признавать предложенные обвинения, так — Михаэлис?
— Да, а Кристоф сразу себя начал оговаривать: признал себя виновным во всех ересях сразу. Поэтому брат Доминик начал разбираться с ним подробно.
— Но про ереси Кристофа здесь ничего нет! — Готье поймал удивленный взгляд палача. — Тут записано только признание в богохульстве, идолопоклонстве и содомии. Где все остальное?
— Господа инквизиторы, — вступился Николя, — решили тогда не писать про ереси, а установить только ту правду, что была предписана его святейшеством, архиепископом. Поэтому про ереси ничего нет. Сказали, что и так достаточно.
— Тогда перейдем к четвертому дню, — ледяной взгляд пронзал допрашиваемых, внимательно следя за выражением их лиц. — Мональдески сразу привязали к дыбе, без вопросов. Почему? Правильно же было их сначала задать? Дождаться ответа…
— Тут я могу объяснить, — сказал палач, — брат Доминик посещал заключенного Мональдески в его камере и зачитывал ему признания других, но этот человек отказался от признания без применения пытки, поэтому, когда его привели в пыточную… комнату дознаний, то сразу привязали к дыбе.
— Откуда появилось обвинение в содомии? Почему не как у других — в богохульстве, идолопоклонстве? Опять идея брата Доминика?
— Так там же все было видно! Установлен факт, я так и записал… – начал Николя и осекся, поглядел на Михаэлиса, ища у него поддержки.
Палач сложил руки на груди:
— Установлен. Мы все его осмотрели.
— Как интересно! — Готье де Мезьер подался вперед. — И что, его анус был таким широким, что вы всё сразу поняли?
Михаэлис внутренне ругнулся, надул щеки и устремил взгляд в потолок. Отвечал Николя:
— Я со своего места не видел, но господа инквизиторы что-то сказали про два пальца. Я этого в протоколе не записывал. Только вопрос — с кем Мональдески занимался содомией.
— А какие были варианты? — Готье широко улыбался Николя, располагая его на откровенность.
— Обвиняемый сказал, что это все наш палач с помощником, а брат Доминик был за де Совиньи, но обвиняемый этого подтвердить не захотел, поэтому было приказано его пытать дальше, — выпалил нотарий, искренне не понимая, какой именно секрет сейчас раскрыл.
— И как Мональдески пытали дальше, Обертан? Тебя же это так поразило, что твоя рука дрогнула и не смогла этого записать. Если бы потянули ворот дыбы, то ты бы так и написал: закрутили веревки на запястьях и лодыжках. А этого нет, значит веревок на лодыжках не было.
— Были, — пискнул Николя, каменея от ужаса под взглядом де Мезьера. Лицо королевского слуги слегка покраснело, брови сдвинулись, хотя радушная улыбка пока оставалась на губах.
Михаэлис шумно выдохнул, встал с места и пошел в свой угол, откуда достал гладкую палку с тупым концом, положил ее перед Готье и вернулся на свой табурет. У того при виде пыточного орудия и предполагаемого варианта его использования, невольно сжались ягодицы, стул под ним заскрипел, на его скулах заходили желваки.
— И это ты засунул внутрь Мональдески? Прямо в анус? А тебе не показалось необъяснимой жестокостью использовать именно это орудие для дознания?
— Я его хорошо смазал, — спокойно ответил Михаэлис.
Готье в раздумьях откинулся на спинку стула, представляя, чем могла закончится такая пытка. И главное — зачем? Но решение быстро пришло в голову:
— Значит, вот чем тут развлеклись господа инквизиторы! Ты прекратил пытку, когда они вдвоем рясы побежали стирать? — Михаэлис невольно поперхнулся, Николя закашлялся и стал пунцовым, что еще раз подтвердило правдивость догадки де Мезьера. — А потом один из них отбыл в Сет, но вы продолжили свое развлечение дальше? А, кстати, где находится эта Кордоба?
— В королевстве Кастилия, у границы с Гранадским эмиратом — королевством мавров, — через силу ответил Михаэлис и сжал руки в кулаки.
— Так вот, откуда эти варварские представления о пытках, Михаэлис из Кордобы! Но ты же образованный и учёный человек, я знаю, как ты допустил, что у тебя святые отцы тут совсем с цепи сорвались? И тебя втянули. Монашков им мало, что-нибудь этакое подавай! — Готье опять придвинул к себе пергамент. — Кто дальше допрашивал Мональдески?
— А его больше и не допрашивали! — возразил Николя.
— Это ты, Обертан, просто отключился, — вмешался Михаэлис, — не вынес созерцания причиняемых мук. Забыл? А брат Франциск потом правильные вопросы задавал, все сам записал. Было уже очень поздно, мы отправились спать. Мональдески был жив и здоров, только крепко привязан к дыбе. А утром мы все обнаружили его мертвым. Вот так оно было.
В комнате дознаний воцарилась тишина. Было только слышно, как под полом заскреблась мышь.
— Вы меня не поняли, господа, — нарушил тягостное молчание Готье де Мезьер. — Я здесь за тем, чтобы выяснить, почему молодого парня, который последние два года ни в чем таком заподозрен не был, обвинили в пассивной содомии и пытали так, что он умер уже на следующий день. И что он успел сказать. Мне нельзя спросить церковников, на то нет разрешения, но я буду жестоко пытать тут каждого не-церковника, пока не узнаю правду: и тебя, и тебя, — он легким кивком головы указал на палача и нотария, — и твоего помощника Стефануса, осужденных тамплиеров, и всех стражников — не тех, что вы мне подсунули, а всех по списку, что получают за свою службу деньги и даже вашего немого калеку, что выгребает нечистоты — всех, но я узнаю о каждом мгновении той ночи. Я понятно объясняю?
— Вы уедете, а мы останемся, — с решимостью в голосе ответил Михаэлис. — В нашем городе правит епископ. Что нам делать? На нас с Николя — нет греха. Только, как вы, господин, сказали, неоправданная жестокость. Но и нас поймите, мы делаем все, что скажут церковники, и не сильно задумываемся — зачем? Да, парня сгубили, но не намеренно, случайно. А теперь архиепископ не хочет ссориться с королем, все боятся, но нет греха — есть только безумный монах, за которым не уследили, вовремя не заметили, что он умом тронулся.
— Ты хочешь сказать, что руководил вашими действиями безумный монах? Он же и пытки придумывал? Какие именно раны привели к смерти? — продолжил допрос Готье.
— Неизвестно.
— Хорошо, пойдем от другого — что еще ты делал по указанию брата Франциска?
— Гвозди… — пролепетал Николя, — были гвозди.
Михаэлис закрыл лицо руками. Ему тяжело было вспоминать, но тогда они считали, что так и должно быть, что они все делают правильно. Он сцепил пальцы рук так сильно, что побелели костяшки и нахмурился, отвечая на вопрос слуги короля:
