Клод взглянул на девушку, и лицо его приняло странное выражение. Что же это? Она всё это время была рядом с ним. Почему же тогда отошла от него, стоило ему прийти в себя? Он внушал ей отвращение? Ужас? Неужели эти два чувства были в ней настолько сильны, что она инстинктивно старалась отдалиться?
Разум Фролло всё ещё был затуманен, а голова раскалывалась от боли. Он не понимал совершенно ничего: ему казалось, будто это Эсмеральда боролась за его жизнь, её пальчики, дрожащие от пережитого ужаса, касались оголенной кровоточащей плоти, чтобы затянуть её нитью, будто это её голос звал его, её молитвы слышал он сквозь свой страшный сон, но что же он видел теперь? Плясунья словно мотылёк вспорхнула с табурета, оказавшись на некотором расстоянии от него, Клода, чтобы он не мог прикоснуться к ней. Она вернула его к жизни, чтобы снова убить своей жестокостью и холодностью. Чтобы он жил ради страданий.
— Зачем же ты спасла меня, если я всё ещё ненавистен и страшен тебе? — горячо произнёс архидьякон, взирая на неё и стремясь поймать взгляд. Но цыганка отводила взор и объяснения своему поступку не находила. Хотела бы она знать, что же это за странная гамма чувств зародилась в её душе от звука его голоса? Оттого, что он снова открыл глаза, как судорожно сжались его пальцы… Но не могла, как бы ни пыталась. Может, виной тому — факт, что Фролло — единственный человек, оставшийся подле неё теперь, когда она была отрезана от остального города, от Клопена, Джали, Гренгуара, и по причине того, что она невольно привыкла к нему, он стал для неё дорог? Или же основанием послужили более светлые чувства, нежели обыкновенная благодарность и ощущение собственного одиночества? Может, любовь… То слово, которое так страшится произнести вслух цыганка?
Сальвео оставил их наедине ещё задолго до этого разговора, и у девушки, казалось бы, было предостаточно времени для того, чтобы подготовиться к любым вопросам. Но она… вместо этого плясунья глядела на Фролло, и мысли её были далеки от реальности, девушка снова погружалась в мечты, позволяла себе представить, что Клод, наконец, изменится, смягчится, станет более снисходителен к ней, осторожен в своих действиях. Она посмела надеяться на лучшее, на счастье…
Цыганка молчала, не смея встретиться с ним взглядом. Слезы начинали застилать глаза: она боролась сама с собой, с желанием убежать отсюда, чтобы больше никогда не видеть его, и с желанием остаться здесь и принять его, понять, простить, начать жизнь заново, словно не было никакого зла, тех страстных, таких неприятных объятий…
И Клод, словно прочитав её мысли, взвыл от негодования. Его пронзительный взгляд, наконец, встретился с её, испуганным.
— К чему мне жизнь, в которой нет тебя? — он попытался приподняться, но боль, пронзившая ещё не до конца затянувшиеся раны, заставила опуститься обратно. Тихий стон сорвался с его губ. — Пусть я безумец, пусть — неблагодарный грешник, который должен восхвалять Бога и благословлять небеса за то, что остался в живых, но зачем? Зачем? К чему мне эти руки, если я не могу прикоснуться к тебе, зачем глаза, если я не смогу глядеть на тебя, зачем уши, если они не услышат больше твоего голоса и пения? Зачем мне это тело, которое внушает тебе лишь страх и ужас, за которым не видно души? Измученной, истерзанной души, не знавшей ни ласки, ни радости, испытывающей на себе только огонь страсти и ревности, сжигающий её всю? — Эсмеральда подошла к постели, вновь поймав себя на мысли, что ей жаль его, жаль. Что, будь она не так напугана, она бы сейчас же пожалела его, сжав пальчиками его руку и заглянув в глаза, возможно, ласково провела ладонью по волосам, погладив по голове, словно ребёнка. Но она только стёрла покатившиеся по щеке слезы.
— Ответь же мне, девушка, что сделать мне, чтобы ты, наконец, открыла глаза, взглянула на меня так, как смотрела на этого солдафона? Когда? Когда я стану для тебя лучше него? — Клод, казалось, вновь начинал бредить: его глаза горели безумием и отчаянием, пальцы его сжимались в кулаки. — Если я тебе ненавистен, позволь мне избавить нас от страданий. Я убью себя, если это принесёт тебе облегчение. Но к чему? К чему ты подарила тогда мне эту жизнь, полученную такой ценой? Не лучше ли было бы умереть? Только одно слово, Эсмеральда, и я… — его руки дрожали, он смотрел на неё так, как глядят те, кто был осуждён на смертную казнь, но получил вместо неё пожизненное заточение в подвалах тюрьмы: безнадёжно, безумно, обмануто. Вся эта палитра эмоций читалась в его взгляде. Цыганка отвернулась, заплакав и закрыв лицо одной рукой.
— Вы не понимаете! Вы ничего не понимаете и никогда не поймёте! — теперь голос цыганки сквозил отчаянием и горечью. — Вы не позволяете мне проникнуться к Вам хоть каким-то тёплым чувством. Ваши безумие, похоть, страсть, они отталкивают, жалят, словно ядовитые змеи. Вы говорили, что я никогда не оценю Вашей жертвы, если Вы падете мертвым к моим ногам. Говорили, что я жестока по отношению к вам. Что же теперь? Вы всё ещё считаете, что я холодна с вами? Если вам хочется знать, я испугалась, я правда испугалась, что осталась одна, что, проснувшись наутро, обнаружу рядом с собой хладный труп. Я испугалась, когда вы теряли сознание здесь, в этой комнате от боли, которую причиняли движения иглы, когда вы смотрели на меня обезумевшим от страданий взглядом, словно упрекали за то, что я мучаю вас. Мне было страшно, когда ваши руки похолодели, а сами вы не откликались на мой зов, там, в лодке, среди мрака и чужих людей, которые могли убить меня. Значит ли это для Вас хоть что-то, откажетесь ли после этого от своих прежних слов? — она решительно подошла к нему, положив ладонь на край кровати, уперевшись в неё.
Слёзы текли по щекам: Эсмеральда искала опору. Успокоение — вот что нужно было сейчас этой несчастной, измученной девушке. Губы дрожали. Она устала, бедное дитя, столько всего пришлось ей пережить за эти дни.
Клод боялся сделать хоть одно движение. Он видел её слёзы, слышал её слова. Силился понять, что же хочет она от него услышать. Что же хочет сказать сама…
Не имеет ли она в виду то, что любит его? Что забота, которую она проявила, это выражение тех чувств, которых он так ждал от неё? Отказаться от своих слов. Он откажется от всего, если она попросит. Клод Фролло, священник, архидьякон, он боготворил обыкновенную плясунью в эти минуты. Он хотел прижать её к себе, успокоить, сказать, что её жертва бесценна по сравнению с его собственными страданиями.
— Скажи только, любишь ли ты меня, девушка? — он осторожно положил свою ладонь поверх её и чуть сжал. В глазах его горел тот юношеский страстный пыл, который возник в его взгляде тогда, когда он впервые увидел её. Он готов был сейчас на всё: море переплыть, обойти всю землю, признать её самой Девой Марией, только бы услышать это заветное слово, которое читал он в каком произнесенном ею изречении…
— Люблю ли я вас? Не знаю, — честно ответила она, взглянув на архидьякона. — Вы были правы, это судьба, рок. Возможно, это правильно, и так было предначертано, — заметив блеснувшее в его глазах счастье, она впервые увидела в нём то, что так мечтала увидеть в Фебе. Да, он любил её, безумно, страстно, как, возможно, никто никогда не любил. Ему нужна была она вся: её душа, тело, мысли: все это нужно было ему, без остатка. Он любил её той, какой она была, любил и той, какой она стала. Он в первый же день встречи сказал ей, что любит её, мог и сейчас подтвердить свои слова, если бы это требовалось. На мгновение ей показалось, что он изменился: он больше не причинит ей боли, не испугает и не унизит.
И в тот самый миг Феб ушёл из её сердца, и эта мимолетная свобода от невзаимной любви окрылила её. Капитан, лживый капитан, его любовь была такой фальшивой и пошлой, что девушке вдруг стало неприятно от одного только воспоминании о ней.
— Уже совершив ошибку однажды, боишься допустить её снова, — неопределенно ответила цыганка. — Дайте мне время для того, чтобы понять себя… — по его взгляду, лихорадочному, болезненно-умоляющему, она видела, что слова не приносят ему успокоения — они вновь причиняют лишь боль. Счастье, только зародившееся в его взгляде, словно пламя свечи, колебалось, готовое вот-вот потухнуть.
