— Ах, я не отвергаю вас, но я не могу, не могу променять мою мать на ваше наслаждение! — она уже не молила. Сейчас девушка, словно дикая кошка, готова была дать архидьякону достойный отпор. — Если я перестану быть целомудренной, я потеряю последнюю надежду увидеться с ней!

Но Фролло не слушал, он вновь прижался к её губам. Его бёдра коснулись бёдер цыганки, и та уперлась ладонями в грудь священника.

— Отчего нужно подтверждать любовь этим ужасным ритуалом? Отчего вы не можете любить меня, как раньше, без этого сближения, — она прервала поцелуй, вновь продолжая защищать себя. Обезумевший архидьякон почти взвыл от негодования и нетерпения.

— Ты теперь моя жена, ты приняла католичество и больше не зависишь от глупых суеверий. Я найду её, и твою мать, и отца, и когда мы вернёмся, я отведу тебя к ним, если они и живы, но сейчас… сейчас забудь обо всём, слышишь?! Прими меня, моя госпожа, позволь мне доставить тебе наслаждение, которое я обещал тебе, — его молящий взор, пылкий и страстный, был устремлён на неё. У девушки больше не осталось оправданий, архидьякон был прав, она не может противиться ему, он всё сделал для неё, а она не отдала ничего взамен. Девушка зажмурилась и, пересилив страх, положила обе ладони на шею священника, и это её движение было воспринято, как немое согласие.

Цыганка была ещё слишком напряжена, отчего боль, пронзившая её, показалась нестерпимой. Эсмеральда сжала похолодевшими пальчиками короткие волосы на затылке архидьякона, а крик, не успевший сорваться, заглох, встречая на своём пути жадные губы. Одна её ладонь схватилась за плечо Фролло, сдавливая, в надежде хоть как-то отвлечься от боли. Клод же не думал совершенно ни о чем, отдаваясь ощущениям и сладостному чувству — эта чистая, целомудренная девушка теперь раз и навсегда принадлежала ему. Он сжимал её бедро, желая прижаться к нему ещё ближе, он мог ласкать её так, как не смел и мечтать.

Сейчас он мог воплотить в реальность все свои сны, желания, дозволенные и недозволенные ему, и он воплощал.

Отпустив бедро, он касался ладонью её хрупкого плечика, девственной, смуглой груди, и все те видения, посещавшие его раннее, воскресали вновь. Он ловил каждый полустон, полувсхлип цыганки, и это опьяняло больше любого вина. Её гибкое стройное тело, такое запретное и прекрасное, было распростерто под ним, и он мог ощущать живое тепло, какого ещё ни разу не приходилось ему чувствовать.

И в это мгновение, казалось, искры загорелись в его глазах, — привыкшая к боли, девушка неуверенно ответила на его прикосновения, пропуская сквозь пальцы темные, седеющие на висках, волосы. Она прервала поцелуй, откинув голову назад и позволяя архидьякону прижаться ещё ближе. Лицо его пылало, и привычных вдохов не хватало, чтобы насытиться воздухом, пропитанным лечебными травами.

Цыганка касалась тяжело вздымающейся грудью его груди, и это ощущение отдавалось большим желанием в теле Фролло. Священник не сдерживал себя более: он опустил голову, покрывая поцелуями шейку цыганки, и позволяя ей самой оставлять отметины на своих плечах. Он не думал о том, сколько боли приносит он ей своими резкими, почти животными движениями, но старался подарить ей хоть немного того наслаждения, что получал он сам.

Девушка задыхалась от этой муки, не в силах понять своё тело — оно и отвечало на ласки, и сжималось от непривычки и боли. Она хотела вновь отдалить от себя нависшего над ней архидьякона и хотела чувствовать его рядом, ощущать прикосновения.

Свеча давно погасла, и лишь лунный свет освещал теперь двух несчастных, наконец переставших противиться своей судьбе. Несчастных, обретших убежище, дом, создавших собственный очаг, нашедших то, что было предназначено им.

Фролло лишь теперь обрёл успокоение. Постоянно находящийся под страхом кары, он только сейчас, в обители лекаря, смог позволить себе выразить все те чувства, все те эмоции, накопившиеся в нём. Лишь после всех пережитых мук мог позволить себе жить.

Жить, дышать полной грудью, радоваться и любить. Любить. И быть любимым.

Он сполна заплатил за эти радости. И нисколько не жалел.

Архидьякон снова и снова касался губ цыганки, теперь уже овладев собой и усмирив тот безумный пыл, охвативший его тело в первые минуты вседозволенности. И девушка не столько заметила, сколько почувствовала эти изменения. Теперь, когда движения его стали более мягкими, тело её, наконец, перестало сопротивляться, и сама она позволила себе получить от своеобразной ласки Фролло тот сладостный экстаз, который он обещал ей…

И вот, стон, полный этой грешной, непозволительной страсти и безумного наслаждения, сорвался с губ священника. Он откинул голову, прикрыл глаза, и его лицо осветилось слабым светом луны, попадающим в окно, и в этом свете его бледные, резко очерченные скулы были поистине красивы, да и сам он, казалось, помолодел в это мгновение, и девушка, глядевшая на него, запечатлела в памяти профиль «переродившегося» архидьякона. Теперь этот, казавшийся ей злым и жестоким, мужчина принял свой истинный облик. Без позолоченного мундира, без меча и самовосхваления, это был обыкновенный, простой человек, а не принц, выдуманный ею и воплощённый в образе Феба. Её мучитель и её спаситель, Клод Фролло. Эта пытка, которой подверг он сейчас несчастную, была для неё и жутким испытанием, и своеобразным наслаждением. Она не могла сказать, что всё, что произошло с ней в эти минуты, осчастливило её, однако это таинство заставило девушку почувствовать себя женщиной. Она знала, что желанна, знала, что любима, и что, возможно, любит. А что ещё нужно для счастья?

Какое-то время они лежали в тишине, нарушаемой лишь звуком их собственного сбившегося дыхания. Каждый думал о чём-то своём: головка цыганки покоилась на груди Фролло, и слух её улавливал каждый удар его сердца. Ей было интересного, что сейчас занимает мысли священника, отчего его сердце всё ещё бьется так часто. А он думал о ней.

— Я люблю тебя, девушка, — горячо произнёс Клод, наконец привлекая её к себе для нежного, ласкового объятия. — Моя Эсмеральда, мой ангел, моя жена, — он осторожно коснулся губами её волос, затем её щеки, румянца которой не было видно из-за полумрака. Он вложил в свои слова всю нежность, которую, увы, не сумел передать движениями, которые должны были подарить ей те ощущения, что он обещал ей. Но, что сделано, то сделано.

Девушка чуть улыбнулась: грустно ли, счастливо, трудно было угадать, что творилось в её душе в эти минуты. Она только слегка приобняла Фролло, осторожно поцеловав его, устало закрыла глаза и почти сразу уснула в его объятиях. Ей больше незачем было бояться, нечего было защищать. Архидьякон обещал ей найти родителей, и она верила ему, и эта надежда придавала сил.

Она уже ни о чем не жалела.

Возможно, это и правда судьба, возможно, — рок.

Только теперь на одной из стен их хижины значилось слово «счастье», вырезанное Фролло охотничьим ножом. Цыганке и правда хотелось думать, что когда-нибудь она станет по-настоящему счастлива с этим человеком.

Архидьякон же не смыкал глаз: всё глядел в темноту комнаты, и впервые за это долгое время безумные мысли не туманили ему разум. Он слышал тихое, умиротворенное дыхание уснувшей цыганки, ощущал её тёплую ладонь в своей — и покой приятной, мягкой пеленой постепенно окутывал его.