— Да потому что я помогал их писать! Вот этими руками разбирал ваших нейтралов на детальки и сравнивал их с детальками истинного норда. Сравнивал биологическую полноценность каждой детальки. Вам в разжёванном виде дают выводы мощной теории, теории жизненного пространства, а вы плюётесь, потому что разжёванное для вас недостаточно элитарно, а ознакомиться с предпосылками и вводными не хватает ни желания, ни пороху! Вы и ваше смешное Сопротивление, так и не вылезшее из детских штанишек. Умеющее только шмалять из рогатки во всё, что кажется им похожим на власть. Погодите, станете мастером — они шмальнут и в вас! А пока вы недостаточно статусны, имеете отличный от нуля шанс отхватить по морде. Потому что глупость не разбирается — она реагирует. А из-за вшитого в мозги резервуара ложной памяти, реагирует неадаптивно!

Ловушка захлопнулась. Пространство вновь сложилось кольцами вокруг злополучного дивана, электронное время вернулось к неизменному значению, ртутный термометр заколебался между полюсами, а Хаген привычно перестал дышать и шевелиться, пережидая бурю, которую сам и вызвал.

— Нас преследует вырождение, — сказал доктор Зима, — и семя вырождения — в наших же головах! Как работает Саркофаг? Почему он расположен практически на Территории? Кто вообще его создал, этот Саркофаг? Вы боитесь Знаков на небе, а не боитесь вопросов, которые подмигивают вам из каждой чёртовой щели? И знаете, что самое забавное? Что они подмигивают только мне. И вам.

Он наклонился, сверкая глазами и сцепив руки в замок за спиной, словно был не уверен в своих ресурсах самообладания.

— Я не знаю, что происходит, Йорген, но знаю, что могу сделать Райх жизнеспособнее! Я могу сделать так, чтобы он размножался и воспроизводил себя! И если здесь, в этом месте, отказывает и сбоит классическая наука, значит, я создам неклассическую! Ещё бы урезонить кучку идиотов, которые отвлекают от решения действительно значимых вопросов своей суетливой. Обезьяньей. Вознёй!

Не повышая голоса, он умудрился вложить в свою тираду столько спрессованного гнева, столько свёрнутой спиралью, чистой, пылающей ярости, что сам воздух, казалось, затрещал от напряжения.

В этот момент Хаген осознал ещё одну важную вещь, наполнившую его и радостью, и смятением:

Доктор Зима умел чувствовать боль.

Он чувствовал её прямо сейчас.

***

Сквозь неплотно прикрытую дверь из «шлюза» просочились голоса. Взволнованный женский и мужской, урезонивающий, мягкий. Звук приближался медленно, словно обладатели голосов не были уверены в том, что происшествие заслуживает внимания шефа.

— А, — досадливо произнёс терапист. — Я опять немного увлёкся? Простите меня, Йорген.

— Никто из нас не совершенен.

— Вот именно.

Дверь откатилась в сторону.

— Ах, герр Кальт! — сокрушённо воззвала сестра Кленце. — Такой недосмотр, такое несчастье! У вашего инспектора острая коронарная недостаточность! Он в терапии и получает необходимое лечение, но я подумала, что должна известить вас…

— Ещё бы, — сказал Кальт. — Гляди-ка, увлёкся не только я. Доигрались? Вот и привози вам подарки. Что за день! Дождитесь меня, Йорген, я скоро вернусь.

Он выскользнул за дверь, и только тогда Хаген очнулся.

Что я здесь делаю? Франц?

Сколько же я… Ах, чёрт!

Он заметался.

Свободный проход на нулевой этаж, чаще именуемый «подвалом», требовал первой категории допуска, а терапист снабдил его второй, справедливо предположив, что для работы на Территории хватит и контакта с основными секциями. В подвале разместился «виварий», морг с холодильными камерами и примыкающий к ним секционный зал. В правом отвлетвлении вяло и безрадостно существовали бактеориологи, ядро будущей лаборатории, для которой Кальт подыскивал отдельное помещение. Пока же, за неимением свободной площади, учёные из группы Торвальда ютились в соседнем корпусе, у химиков, распространяя вокруг себя тошнотворную вонь разлагающихся питательных сред.

Вообще проблема вентиляции была одной из самых насущных проблем для всех старых, плохо проветриваемых помещений «Абендштерн». Изначально лаборатория строилась под терапию, а уже потом расползлась вширь и, главным образом, вглубь. По слухам, вентиляционная система подвала была спроектирована таким образом, чтобы одним поворотом вентиля можно было заполнить ядовитым газом все помещения либо секции по отдельности. Аналогичный механизм имелся и на верхних этажах. Создавая что-то, Кальт сразу же закладывал возможность его молниеносного уничтожения.

В подвале же находилась и «нулевая секция», предназначение которой до сего дня было покрыто тайной. Не совсем ясным оно осталось и теперь. Нулевой человек. Какие-то опыты с памятью? Участие в них Франца добра не сулило. Хаген представил насмешливое лицо охотника, снайперский прищур горящих ненавистью глаз, отлично вылепленные губы, сложенные в вечной усмешке, — представил и чуть не сошёл с ума, проникнувшись сознанием того, что всё потеряно. Пара-тройка карандашей? А вот и нет, Франц вознамерился переломать их все до единого!

Хаген отшвырнул головоломку и приблизился к монитору с намерением вывести и ещё раз изучить карту. Теоретически нулевой этаж должен был соприкасаться с подземными коридорами, выводящими во вспомогательные постройки. Коммуникации «Абендштерн» были настолько разветвлёнными, что даже старожилы предпочитали лишний раз набросить пальто и напрячь ноги, чтобы перебежать из корпуса в корпус.

Разумеется, вход в систему был запаролен. «Твою м-мать!» — выразительно сказал Хаген.

И увидел ключ-карту.

Любитель простых, эффективных решений, Кальт давно обзавёлся лабильным мультичастотным идентификатором, позволяющим небрежным движением пальца открывать все помещения «Абендштерн». Карту он использовал как закладку, и теперь она торчала из записной книжки, от использования которой терапист никак не мог заставить себя отказаться.

От любопытства кошка сдохла…

«Давай! — шепнул Хаген, проводя полоской через считыватель. — Давай, лапушка! Давай, сволочь!» Если он правильно понимал чертежи и психологию проектировщика, кабинет был напрямую соединён с «нулевой секцией». Никакой фрактальной геометрии. Кальт обустраивал пространство под себя и не желал терять время впустую.

Лапушка дала. С колотящимся сердцем Хаген ступил в зеркально-серый, усеянный хромированными точечными светильниками коридор. Дверь за его спиной мягко закрылась.

========== Нулевой человек: практика ==========

Коридор уводил в никуда, но делал это так незаметно, так мерно и поступательно, что Хаген чуть не задремал. Квадрат за квадратом, мерцающая плитка, жужжание невидимых пчёл в решётчатых ульях да стук шагов, ритмичный и чёткий, тукающее ядрышко в орешке сердца.

Мне снится сон.

Впереди уже виднелось освещённое голубоватой лампой просторное помещение с полупрозрачными перегородками, с какими-то сложными составными конструкциями, вроде многоярусных тележек, нагруженных никелированными биксами и ветошью, а он всё никак не мог выбраться. Ноги отяжелели, к горлу подступала тяжесть. Наконец, он совсем остановился, держась за стену, всматриваясь вперёд напряженно и разочарованно, как путник, затерянный в пустыне, измеряет взглядом волнистые песчаные гребни, иссеченные ветром загорбки дюн, преграждающие путь к очередному миражу.

Сон. Просто сон.

«Я тоже сон, — подумал он, внимательно рассматривая ладони, исчезающие, расходящиеся куриной вилочкой линии, как будто в них скрывался ключ ко всему происходящему. — Меня нет. С каждым днём всё меньше. Оловянный солдатик, пешка, группенлейтер? Я не дома. А Кальт? Он тоже… тоже нет…»

Как ни странно, эта мысль — верная ли, ошибочная ли — подбодрила настолько, что он смог оторваться от стены и зашагать, постепенно разгоняясь.

Не дома, так что же? Дом там, где мы. Жизненное пространство. Вот новое жизненное пространство, — секционный зал со столом для вскрытия, снабжённым резиновым шлангом и приспособлениями для фиксации. Я это видел и видел не однажды. Где? Нигде. Ложная память.