— Можете, но без фанатизма. Не заплывая за буйки. У Вернера ещё есть материал, Граница пока стабильна, так что не торопитесь. Лучше уделите внимание подбору и обучению моих оловянных фигурок. Один — всё равно что никто. А так, глядишь, кто-нибудь да выйдет в дамки. Не рискуйте понапрасну и не отвлекайтесь.

— И всё же, — упрямо сказал Хаген. — Я бы хотел понять свой статус. Если я координатор, то почему за спиной всегда кто-то топчется? Для чего эта мишень у меня на затылке? Вы мне не доверяете?

— А с какой стати я должен вам доверять? Солдаты калечат себя, лишь бы не оказаться в Патруле, а вас, напротив, тянет туда как магнитом. Что вы там обронили? Монетку? Здравый смысл?

— Мне интересно, — выпалил Хаген наудачу.

И угодил в яблочко. Кальт улыбнулся, с трудом, но довольно искренне.

— Могу понять. Но есть же техника безопасности. Не расходуйте силы раньше времени. И оставьте в покое свой эшафот, на него взойдут другие.

Верно. Много-много других. Денк. Лотти. Марта.

А я — чудовище. Эмпо-эмпо-сволочь.

— Я доволен, — повторил Кальт. От его отутюженного белоснежного халата пахло чистой прогретой тканью, а больше ничем.

Хаген присел на краешек дивана, а потом устроился поудобнее, подтянул к себе забытую в углу да так и не унесённую головоломку и принялся ждать. Теперь он тоже неплохо разбирался в разновидностях времени и знал, как выглядит удачный момент. По крайней мере, был уверен, что сможет опознать его в тысяче других, безликих и пустых, чреватых крахом, разоблачением и упущенными возможностями.

— Я вам не помешаю?

— Н-нет, — помедлив, ответил терапист. — Ничуть. Вы мне не мешаете, Йорген.

Из приоткрытого окна тянуло свежестью, и хрустальный стук падающих капель становился всё громче, будто весна, однажды заглянув в кабинет-холодильник, решила остаться здесь навсегда. И только тоскливый отголосок сирены, доносящийся с Фабрики, напоминал о том, что зависший в верхней точке маятник уже готовился начать обратный ход.

***

Солнце садилось, и нежно-сиреневый контур приобрел оттенок багрянца. Тик-так. Так-так-так. Доктор Зима увлечённо — и очень язвительно — переписывался с научным городком. Ответ на полученное ранее сообщение содержал подробный анализ спектральной композиции электрокортикограммы под действием модулированного магнитного поля. Судя по всему, загвоздка состояла в абсолютной мощности и изменении процента волн тета-диапазона. Мелкий скачущий шрифт, набиваемый вслепую, полз бесконечной лентой, а Кальт что-то мурлыкал себе под нос — то ли песенку, то ли текст, то ли нелестные эпитеты в адрес кройцеровских физиологов из А-группы.

— От любопытства кошка сдохла, — пробормотал он, на секунду прерываясь. — Если хотите подглядывать, придвиньтесь к монитору. Испортите зрение.

— Вы кое-что мне обещали, — тихо сказал Хаген.

Он слышал зов Пасифика, тем яснее, чем дальше удалялся от него. Жалобная морзянка, тонкая, пронизывающая пространство сигнальная направляющая, напоминающая о том, что он должен торопиться. Торопиться — но не вредить себе спешкой и неосторожностью. Танцевать шаг за шагом по очень тонкому льду.

— И что же я обещал? — терпеливо спросил Кальт, не отрываясь от дел.

— Что введёте меня в курс основных проектов.

— А, помню. Но не помню, чтобы обещал мгновенное погружение. И, если уж на то пошло, до сих пор вы как-то слабо проявляли интерес к моим начинаниям. А что именно вас волнует?

— «Нулевой человек».

— Философия, Йорген! Не лучше ли потратить время на что-то более привычное? На «фу-фу-фу»? На «какой кошмар»? На «я вас ненавижу»? Упрямство? Молчаливые истерики? Увёртки-пряталки?

— Мне интересно, — сказал Хаген.

И опять выбил десятку. Терапист издал глухой смешок и крутанулся в кресле, разворачиваясь к собеседнику. От васильковой рубашки его глаза приобрели насыщенный синий цвет. Если не принимать в расчёт синяки на запястьях, получалось, что воспитательная программа пошла мятежному доктору на пользу: выглядел он значительно бодрее и адекватнее, чем до неё.

— Лидер закрыл это направление, увы и ах. Вы заинтересовались слишком поздно. Мне придётся опустить руки и сложить инструменты. Верите?

— Нет, — ответил Хаген в тон ему. — Что-то не верится. А кто такой нулевой человек? Мифический «абсолютный нулевик» по эмпо? Вас интересуют его возможности?

— Нулевик по эмпо — это я, — деловито сказал Кальт. — Вполне себе реальный, как видите. И свои возможности я знаю. Они велики, но в сложившейся ситуации недостаточны. Ведь я тоже отравлен Территорией. Нет, мой злоязычный техник, я замахнулся на большее. Я хочу… Ну же, Йорген, напрягитесь! Я хочу…

— Найти того, кто не отравлен?

— Создать человека без ложной памяти. Да-да, создать. Очистить буфер, пропылесосить и вытрясти половики. И ваши, и мои выкладки показывают, что ложная память и пагубное влияние Территории — тесно связаны. Что толку, что мы расширим жизненное пространство, если содержимое черепной коробки располовинено этой ползучей дрянью? Мы делаем шаг на север, а дрянь наваливается нам на плечи. Нет-нет, Йорген, есть память и ложная память, мы выходим из Саркофага с хорошим запасом технической памяти — и с ядовитым грузилом, тянущим на дно все наши смелые проекты. Вы знаете, что заготовки не улыбаются? Не умеют. Это ли не знак?

— Заготовки?

— Брёвна, — нетерпеливо пояснил Кальт. — Материал. То, из чего на Фабрике делают людей.

Он поднялся и заходил по комнате, расправляя плечи. Высокий, стремительный, наполненный пульсирующей энергией, он напоминал ракету, готовую к запуску, но не вполне определившуюся с направлением полёта.

— Они уже люди, — сказал Хаген. — Люди, которые ещё не умеют улыбаться.

Он мысленно перенёсся на Фабрику. Заготовки людей стояли у фургона, соприкасаясь боками, но вряд ли замечая друг друга. Расслабленность на их лицах была почти идиотической, но какой-то особенный свет, отпечаток уже утраченного знания придавал им осмысленность и трагичное внутреннее достоинство. Однако этот свет замечал только он. Кальт смотрел на мир через призму воли, неудивительно, что материал был для него всего лишь материалом, слепым человеческим пластилином, безгласным и бесправным, нуждающимся в формовке.

— А что есть человек? Прежде всего, люди обладают полезностью. Ценностью для Райха. Ну, что вы кривитесь, Йорген, это примитивный, но очень удобный критерий. Не нравится — предложите лучше! Что у вас есть, кроме ценности, горсточки инстинктов и этой глупой, ослабляющей, дезориентирующей, атавистической способности эмоционально сливаться с обезьяньим стадом? Да-да, я про ваш эмпо. Адаптация, Йорген! Посмотрите, мы же чертовски неадаптивны!

— Что? — перепросил Хаген. Этого он не ждал.

— То. Неадаптивны.

— Потому что не умеем улыбаться?

— Потому что не умеем ничего! Техники — ха! Работа на конвейере — ещё не техника, а орудийное поведение, обезьянья возня! Мы технораса? Мы раса обезьян, играющих доставшимися по наследству орудиями. Но это наши орудия, Йорген, так куда же делось наше техническое творчество? Заткните уши, я сейчас скажу крамолу, но мне можно, я без пяти минут штатный псих: мы почти бесплодны — в физическом, психическом и экономическом смысле. Да во всех смыслах.

— Нейтралы могут иметь детей, — напомнил Хаген, на свой страх и риск пересиливая пресловутую горсточку инстинктов. Атмосфера накалялась, но молнии пока не проскальзывали. Возможно, сказывалось отсутствие Франца.

Чёрт возьми, чем занимается Франц?

Философией? Ох, вряд ли.

— Это юг, Йорген! Почему я опять должен растолковывать вам азы? Вы вообще проглядывали партийную литературу, прежде чем открывать рот? Для вас, бездарей, создан целый Отдел Пропаганды, а вы читаете лишь свою макулатуру по эксплуатации электронного вычислителя. Нейтралы плодятся, но они тупиковое звено, хилое, нежизнеспособное, лишённое воли, подмятое и заражённое Территорией.

— Вы так серьёзно относитесь к пропагандистским текстам? — недоверчиво спросил Хаген.