«Вот, и на вас, синеблузых, с наглыми замашками приходит расправа», – мстительно подумал он.

Потом его взгляд зацепился за маленькое сообщение о том, что в Козельском уезде, возле села С-кое, найден труп молодой женщины с обезображенным лицом. На теле несчастной имеются множественные раны от когтей дикого животного. Идет следствие по факту гибели неизвестной.

Григорий отбросил в сторону газету. Есть сразу расхотелось. Он пошел в спальню и, медленно раздевшись, лег на кровать. Взгляд темных глаз уперся в потолок.

«Согласится ли Ольга? – думал он. – Интересно, какая у нее сестра? Похожа ли она на Женьку?»

Он не заметил, как задремал, но вздрогнул, услышав скрип двери. В комнату тихо вошла жена. Утиной походкой она дошла до кровати и села на край.

– Гриша, ты стал таким молчаливым. Все хмурым ходишь, будто я тебе чем не угодила, – она положила ему на бедро теплую ладонь. – Ты потерпи немного, вот рожу, и будем мы с тобой ласкаться, как и прежде.

– Чего ты, глупая? – улыбнулся он. – Я же все понимаю.

Алевтина с радостью обошла кровать и прилегла с другого края. Она прижалась к мужу и, ухватив его ладонь, притянула ее к собственному животу:

– Потрогай, как пинается. Бабка-повитуха говорит, что сынок должен быть.

Григорий повернулся к ней:

– Это хорошо, Алечка.

Она протяжно вздохнула.

– Может, я могу тебе сделать устами приятное?

– Не стоит, не надо. Потом. Я обойдусь… – он снова лег на спину.

– Я тоже, Гриша, сильно хочу тебя. Так хочу, что мочи нет. Почему доктор не разрешает? Давай хоть тихонечко, а?

– Аля, иди, займись чем-нибудь. Раз нельзя, то нельзя. Если я, мужчина, терплю, то твои желания сейчас – просто блажь. Сходите с сестрой на реку или в розарий погуляйте.

– Женечке скучно у нас. Говорит, что хочет скорее в институт. Уедет, наверное.

Григорий напрягся.

– Чего ей скучно-то? Кто вас развлекать должен?

– Она хотела ехать, спектакль смотреть в воскресенье, а ты не даешь.

– Чего я не даю-то? Я же сказал просто, что подумаю. Отвезу я вас туда.

– Правда? Я ее обрадую тогда?

– Сегодня я дома буду ночевать, а завтра снова в поле уеду, но к утру воскресенья я ворочусь.

– Опять уедешь?

– Ты же знаешь, что летом каждый день год кормит.

– Знаю…

– То-то же. Может, ты мне в гостевой спальне стелить будешь?

– Зачем?

– А затем, чтобы мысли дурные по ночам тебя не тревожили. Думай о ребенке.

– Нет, Гриша, не уходи. Я не стану без тебя спать.

Григорий поднялся и пошел на конюшню, проверить своих любимцев. По дороге он зашел в сад и, пройдя по его широким аллеям, полюбовался на занимающиеся алым цветом, скороспелые сорта. Садовник ставил подпорки на тяжелые ветки яблонь.

– Ну как, Кузьмич, хороший урожай будет?

– Должен быть, Григорий Иванович. Если никакое лихо не приключится, и град не побьет, то полные хранилища уложим. На ярмарку повезем. Завтра соберу уже первые ящики белого налива, китайку и грушовку. Можно уже в город будет отправлять.

– Завтра, говоришь?

– Да. Уже созрели.

– Я к вечеру уеду. Ты собери с Николаем и Степаном. Мать пусть возьмет каждого сорта по ящику на кухню. Остальное пусть Николай в лавку везет. Там ждут.

– А Иван Ильич приедет сегодня?

– Не скажу точно. Он в городе еще, по делам Земства.

День быстро катился к закату, в воздухе стояла немыслимая духота. Григорий побывал на конюшне, давая распоряжения вечно сонному Павлу Никанорычу, велел смазать колеса у всех телег:

– Завтра я снова уеду в ночь. На поле буду ночевать, – сказал он конюху. – Пусть Орлик отдыхает. А запряжешь мне Червонца.

– Как скажете, ваше благородие. У Червонца подковку надобно поправить.

– Ну, так поправляй. И если завтра жара снова будет, снова своди всех на реку.

– Хорошо, ваше благородие. Эти ребята любят купаться.

– Вот и купай, пока вёдро стоит. И помой их хорошенечко. Я там привез щетки новые, гребешки и мыло лошадиное. Возьмешь у Степана. А где, кстати, Степан?

– Да, здесь где-то был, – конюх прятал глаза.

– Снова, поди, к бабам в деревню убежал?

– Та нет, он тут, – конюх показал глазами направление, идущее к кухне, и многозначительно подмигнул.

Летом в усадьбе Зотовых обеды готовились на открытой кухне, стоящей отдельно от основного дома. Кухня та располагалась под большим белым навесом. Еще издали Григорий услышал стук ножей и почувствовал аромат жареного лука. На больших сковородах скворчали куски мяса, рядом кухарка, толстая Пелагея, помешивала лук. Две другие работницы варили в медном тазу варенье из малины.

– Пелагея, а ты не видела Степана?

– Видела, батюшка. Недавно пробегал. Чаю попил с малиновыми пенками и дальше. Куда пошел, не знаю.

– Вот каналья! Чем он занят целый день?

– Не скажу, Григорий Иванович. Они ездили куда-то, чего-то возили. Потом куда-то ходил еще. Потом с Танькой нашей все зубоскалили.

– А где Танька твоя?

– Танька! – зычно крикнула Пелагея. – Подь суды.

Но невидимая Танька так и не откликнулась на зов поварихи. Пелагея недоуменно оглядывала кухню.

Зотов движением руки успокоил ее и пошел по направлению к дальнему сараю. На цыпочках он приблизился к плотно закрытой деревянной двери. Из-за нее доносились шорох, возня и странные звуки – то ли мычание, то ли всхлипывание. Зотов сразу догадался о том, что там происходит. Он помедлил несколько минут, но поняв, что те, кто схоронился в сарае, не желают закругляться, резко рванул дверь. Деревянная щеколда с легкостью отлетела в сторону. Яркий сноп света осветил белую тощую задницу приказчика Степана. Она ритмично двигалась над разверзнутыми и молочными телесами Таньки.

Танька вскрикнула и скинула с себя Степана. Перед глазами Григория мелькнула мокрая женская пи*да, обильно заросшая волосами, круглый живот, упругие ляжки и тонкие щиколотки ног, обутые в чуни. Степан вскочил с охапки сена и встал по стойке смирно, словно солдат, одновременно оправляя портки и застегивая штаны.

– Вам что, ночи мало? – сурово спросил Зотов.

– Простите, ваше благородие. Более такое не повторится.

Танька тоже оправила юбку, короткие розоватые пальчики нервно застегивали пуговки на кофте. Она не смотрела хозяину в глаза, круглые щеки ее алели от стыда.

– Татьяна, вы же незамужняя девица, – покачал головой Зотов.

А Танька в ответ начала вдруг шмыгать носом.

– Простите, барин… – всхлипывала она.

– Я-то прощу, моя дело – сторона. А вот если родители твои узнают, тогда что? Он, – Зотов показал головой на Степана, – женится на тебе?

– Чего я должен на ней жениться? Она не дева мне досталась.

– Чего ты брешешь? – гневно одернула его Татьяна.

– Как же, брешу! Я в тебя первый-то раз вошел, как нож в масло. До меня тебе целку-то порвали, так что, не строй из себя тут правильную.

– Чего? – наступала рассвирепевшая Татьяна, подоткнув руки в боки. Несколько верхних пуговок она не успела застегнуть, и сквозь распахнутый ворот Зотов увидел торчащую и пленительную девичью грудь.

– А ничего! Ты и до меня здесь любовь крутила. С Колькой, говорят, и Силантием.

– Не ври!

– Так, замолчите оба! Татьяна, сколько тебе лет?

– Шестнадцать, – тихо отвечала она.

– И что ты делать станешь, если понесешь от него? Рожать? Тебя же родичи прибьют или из дома прогонят.

– Так вы, барин, заступитесь, правда? – хмыкнула беспечная Танька. – У вас в усадьбе и рожу. Пусть бегает.

– Вот дуреха, ты же сама еще как дите! Я-то заступлюсь, но отец у меня строгий. Он не потерпит подобной распущенности. Так что, думай головой, Татьяна. Пусть родители тебя лучше замуж выдадут нынче осенью, раз ты уже жить половой жизнью начала.

– Кто же ее возьмет-то, дырявую? – некрасиво рассмеялся Степан, обнажив ряд редких зубов.

– Стыдись, Стёпа. Нехорошо так на женщину говорить, с которой у тебя отношения.