Встретив его чуть проясневший взгляд, девушка ухмыльнулась:
–Ну, ты меня еще не до конца убедил, знаешь ли? Да и примеры у тебя какие-то отвлеченные– та зовет, эти дразнят. А я хочу знать о том, замечает ли тебя кто-то, как я? Посидеть рядом, просто поболтать, может, подзатыльник дружеский отвесить– хоть кто-то делает это? – парень качнул подбородком, – Что, совсем никто?
–Я могу рассказать и о менее приятных случаях, но мне не хочется портить себе настроение. Скажу просто, что этот человек живет здесь и регулярно обращает на меня свое отнюдь не доброе внимание. И даже не вздумай спрашивать о том, кто этот человек. – черные глаза вновь посуровели.
–Тогда я сделаю вид, что отвлекаю тебя, и задам вопрос по поводу твоих линз.
–А что с ними не так?
–Все не так. Во-первых, это абсолютно не твой цвет глаз, потому что кожа твоя слишком белая, а волосы… ну, слишком черные, надо полагать? Верхняя половина твоего лица сливается с ними, в итоге создается впечатление, что у тебя кроме носа и рта ничего наверху-то и нет! Если бы ты, к примеру, собирал волосы в хвост, то это смотрелось более-менее нормально. Во-вторых, за этими линзами не видно твоего настоящего цвета, а я ведь даже не знаю, каков он. Голубой? Карий? Зеленый? Серый? Знаешь, я даже думала о том, что ты на самом деле слеп на один глаз, на котором у тебя образовалось бельмо, потому ты носишь две линзы, а не одну. В-третьих, из-за линз, особенно если их носить целыми днями, может ухудшиться зрение. Они же у тебя не оптические, правильно? Просто кусочки силикона, которые ты лепишь себе почем зря, хотя мог бы не мучить глаза.
–И? Что мне толку с твоей оценки моих линз? Черные и черные, пусть, дальше-то что? Снимать я их вовсе не собираюсь, выбрасывать– тем более. Не нравится их цвет– ладно, я понимаю и принимаю это, но снимать все равно не буду. Можешь утешиться тем, что мне действительно нравится черный цвет.
–А мне кажется, что ты все еще хочешь привлечь к себе всеобщее внимание и чем-то их поразить. – повернувшись уже полностью к собеседнику, заявила Соня, – Только вот поражаться тут нечему. Всего лишь обычный парень с обычными линзами в глазах, одевающийся как попало и где попало. – и он наконец улыбнулся.
–Будешь еще к моему стилю придираться?
–Нет– заставлю тебя помучиться догадками еще пару дней до тех пор, как я тебя поймаю в школе. А я поймаю– уж будь уверен!
Оставив его в одиночестве, Соня ушла домой, стараясь не шуметь на лестнице, ожидая, что вот-вот послышатся крики. Но нет– после того, как валаамов осел в лице отца наконец-то подал голос, пусть и не кардинальным образом, но ситуация поменялась. Мать уже не третировала отца, изо дня в день сохраняя приличие и не повышая голос, даже испрашивая у него разрешения на какие-то пустяки вроде отъезда по делам. Он же сохранял свою каменную мину, которую нацепил еще в тот день, когда его жена ползала перед ним, умоляя простить его. Он вовсе не простил и подозревал, что благожелательность жены лишь внешнее явление и внутри она все еще кипит от ярости, если вовсе не выискивает какие-нибудь способы осадить его на законном основании.
Несмотря на фиктивный мир, семья повисла в атмосфере напряженности. Соня, чувствуя это, подозревала, что дело движется к разводу. Стараясь не думать об этом, она находила спасение в учебниках, параллельно играя с Аврелием. Маленький непоседа стал ее единственным утешением.
Во время семейных ужинов стояла звенящая тишина. Все члены семьи старались есть как можно тише, аккуратно ставя столовые приборы не на тарелки, а на подставленные под них салфетки, словно тишина была единственным способом не позволить громыхнуть колоколу раздора. Попыток начать разговор даже о пустяках не предпринималось. Каждый думал о чем-то своем, сосредоточив все внимание на еде. Чувствуя себя виновной перед мамой и папой, Соня гадала, как же она может исправить ситуацию и помирить мать с отцом.
Но идеи никак не приходили в ее вздорную головку, вновь уступив место обезьянке, громыхающей тарелками.
Вернувшись в школу следующим днем, Соня не смогла поймать своего неуловимого приятеля. Даже когда подкарауливала его у решетки каждую перемену, простаивая до самого звонка на урок. Она поняла, что он сменил свое укрытие, перепрятал свое тело в другом столь же недоступном месте. Что он избегает ее точно так же, как и остальных. Решив попытать счастья, следующей переменой она отправилась наперекор школьникам, ринувшимся в столовую за булочками, в подвальные помещения. Обычно они были закрыты на навесной замок, но кто-то из уборщиков, видимо, забыл запереть металлические двери либо просто оставил их простаивать в надежде, что поглощенные учебой и собственными персонами детишки не додумаются вломиться в котельную. Добравшись до нее почти что вслепую, девушка поняла, что нашла второе укрытие, которое, впрочем, все еще пустовало. Только одинокий стол стоял под люминесцентной лампой с граненным стаканом, в котором когда-то плескался кофе, да валялся под ним скомканный клочок бумаги. Развернув лист, Соня тихим голосом прочла следующее:
"Пустыня. Слабый ветерок сметал с дюн песок, который медленно заметал свежие следы, оставленные подошвами верблюжьих ног. Цепочка вела к песчаному холму, перескакивая через край дюны почти вплотную к спине одинокого путника, что направлялся на восток, восседая на верблюде. Он был в сером плаще, лицо его скрывали тряпки, на фоне которых резко выделялись два орлиных глаза. Руки, затянутые в плотные холщовые перчатки, слабо обхватили передний горб животного, вцепившись пальцами в поводья, а тело, прислонившееся следом, еле заметно шатало. Яркое солнце нещадно пекло и, измученный жаждой, человек лицезрел мираж– прекрасный, сияющий город, полный воды, еды и добрых людей, беззвучно приветствовавшие его рукоплесканиями и воплями, слившись в одну сплошную жирную линию у самой городской черты. Обуянный видениями, не замечая ничего кроме своих грез, он шел прямиком в песчаную бурю. Мгновенье– и песчаная лавина накрыла его с головой, погрузив в адские пучины, завихрившись огненными смерчами. Повсюду раздавался вой, жуткие стенания раздирали барабанные перепонки человека, словно хор грешников, истязавший сам себя во имя искупления искупая своих мирских прегрешений в страдании и нескончаемой боли. Песок больно впивался в запястья под задирающимися обшлагами, залеплял глаза, застывая твердой коркой по их поверхности. Ездок попытался прикрыть глаза рукой, но тщетно– песок летел со всех сторон, упорно находя малейший просвет для очередной стремительной атаки. Сильный ветер в буквальном смысле разметал, распластал по седлу, то откидывая на спину, то норовя сбросить под ноги все так же невозмутимо першего вперед животного. То и дело мимо проносились огромные перекати-поля, лишь на миг показываясь перед глазами и тут же усвистывая прочь в песчаную завесу, в которой столь яркое пару минут назад скрылось и солнце. Держась из последних сил, путник думал: "Буря не вечна– она закончится и я достигну этого города! Я видел его!" Но что же это? Его глаза продрались, распахнулись несмотря на летящий песок. "Где он? Я… Я же был у его порога!.. Куда он подевался?!"– отчаяние захлестнуло человека, враз ослабевшего всем телом, свисающего со стремян под тяжестью якоря неизбежного осознания. Предавшись печали, он зарылся лицом в горб и из последних сил вцепился в него своими руками, твердо намерившись удержаться в седле во что бы то ни стало. Буря бушевала целую вечность, но отчаяние отпустило путника, уступив дорогу смирению. В его ушах выл ветер, сверху гремел гром, в зубах скрипели песчинки и неожиданно вся какофония сложилась на удивление ладной композицией– словно племя древних индейцев зашлось в ритуальном танце, загремело концертом из барабанов и сотен свистков смерти. "Это конец!"– думал он, – "Не найти мне этот город…" И, едва он об этом подумал, едва последние силы покинули тело, как буря стихла. Едва сумев поднять свои глаза под истерзанными веками, путник узрел на горизонте силуэт города, от которого шел свет."
