Соловьёв Разбойник ему и так знаки подаёт и эдак. В упор не видит Кощейко своего верного слуги.

Между тем, уважаемое собрание совсем распоясалось, депутатскую неприкосновенность трактует по собственной испорченности. «Я кому хошь могу в морду дать, даже прокурору. А мне дать обратно, в морду, нельзя, потому как я народный избранник, лицо сверхгосударственного значения». «А депутат депутату может в морду? Да и не в одну морду, а и вообще, в торец, например?». « А давайте устроим гладиаторские бои неприкосновенных персон. Вы на кого ставите?».

Шухер Заневский, человек парадоксальных достоинств и параноидальных недостатков, выбегал куда-то звонить, вернулся, высекая искры из воздуха. – Братцы! – обратился он к уважаемому собранию. – Я знаю, где Иван-дурак и Елена Прекрасная. Предлагаю назначить денежное вознаграждение за голову каждого в размере двух миллионов долларов.

Независимый депутат Сопрыкин возмутился было тем, что демократические ценности подменяются меркантильными интересами оргпреступности.

– А вы находите разницу? – искренне удивился Шухер Заневский.

– Я протестую! – разволновался Сопрыкин. – Как такое возможно?

– А ничего тут невозможного, – сказал Шухер, достал ножик и потребовал у Сопрыкина удостоверения демократических ценностей.

Оказалось, что Сопрыкин любит жизнь не меньше, чем идеалы и, даже, больше, чем депутатский мандат.

                        ***

– So! – сказал Штырц. Из-под кровати он вылез как горнопроходчик, чумазый и слегка шальной. Наглотался чего-то. Газов каких?

– Рассказывай! – попросил ММ.

– О! – сказал Штырц, щёлкнул пальцами и предъявил полиэтиленовый пакет, внутри которого кольцами свивался длинный толстый рыжий волос.

Бум!

Звук для архива привычный. Так падают на пол из рук тяжёлые папки. Но, сейчас, в обморок хлопнулась Матильда Гаевна.

По приведению Матильды Гаевны в чувства, на её допросе, выяснились следующие три обстоятельства.

Обстоятельство первое. В бытность Матильды Гаевны на профсоюзной работе, с этой комнатой и с этой кроватью, связаны у Матильды многие сентиментальные воспоминания. Рыжий волос вызвал выброс эмоций, с которым Матильда не справилась.

Обстоятельство второе. День назад в архив наведался странный тип, по имени Игорь. Представился он, как доверенное лицо какого-то барона.

Беседовал Игорь с Матильдой долго. Матильда так и не поняла о чём. В какой-то момент она вдруг обнаружила, что спит.

Возможно, Игорь владеет методом гипноза. Полтора часа времени выпали из жизни Матильды так, что она не знает, что Игорь делал, пока она спала и когда ушёл. Внешность Игоря также стёрлась из памяти Матильды.

Обстоятельство третье. Доброжелатель в городе Антон один. Доброжелателей, конечно, везде и всегда избыток. Профессионалов мало. В Антоне один. Он давно достал своими опусами местную администрацию и областное отделение общества «Мемориал». Зовут его….

– Я должен позвонить Фиме Брусникину! – звенел от напряжения Дрона. – Фима должен всё знать.

ММ и Штырц душили Дрону миазмами скепсиса.

– Если произойдёт утечка, это сильно осложнит наши поиски. – Грозил Штырц.

– Клянусь, пресса ничего не узнает.

– Гм. А разве, ваш Фима не работает пресс-секретарём? Вы сами об этом говорили.

– Говорил. Но Фима и пресса – не одно и тоже. Я бы, даже, сказал, что они антагонисты. У Фимы задача что-нибудь скрыть. У прессы задача, это что-нибудь разнюхать.

– Вот-вот, именно, что разнюхать.

– Максим! – сказал Штырц. – Пусть звонит.

Едва Зебруссь убежал к телефону, Штырц наклонился и шепнул ММ в ухо. – Сдаётся мне, что всё-таки это план Х.

ММ подумал, подумал и ничего не сказал. Он ещё сомневался.

                              ***

Фима Брускин пребывал в фазе неопределённого взросления. Уже не мальчик, ещё далеко не муж, зачастую ребёнок, и, даже, иногда, лялька. Пожилая такая лялька, у которой вчера отобрали соску, а сегодня обещали вернуть.

Звонок друга привёл Фиму в буйный восторг, близкий к помешательству.

– Дрон, это бомба! Это мегабомба! Бомбище! Всем бомбам бомба! – Восклицал Фима, захлёбываясь то ли от радости, то ли от ужаса. – Слушай, Дрон, пока ничего не вышло за пределы Думы, я тебе первому, по секрету, расскажу!

                        ***

Семён Расплюев пил. Белое в чёрную и чёрную набело. « Нельзя мешать» – говорили мудрые люди из детской песочницы во дворе. Семён не послушал мудрых людей. Ему стали являться ангелы, духи, риэлторы, участковый и черти – парами. Лысый, в трусах боксёрах и бабочкой на шее. Синий – в бикини и с розовыми бантами на рогах. Они играли в карты и на губной гармошке, трясли бумагами, чего-то хотели. Семён улыбался, кивал головой, соглашаясь на всё, и засыпал с, широко открытыми, глазами.

Где-то, в этой длинной и разнообразной череде посетителей, затесался любимый артист из любимого кинофильма.

– Вы Тихонов? – спросил Семён кумира детства. – Или вы Штирлиц?

– Я Максим Максимович, а вы – Расплюев?

Уважительной причины отказываться у Семёна не было.

– Да, я Расплюев, а в чём дело?

– Вы писали? – Спросил Штырц, выступая из-за спины ММ.

– Здравствуйте, а вы кто?

– А я Тихонов.

– Товарищ Тихонов! – расплылся Семён. – Я вас люблю! – но тут же нехорошее подозрение омрачило его чувства. – А почему вас двое?

– Потому что третий прийти не смог. – Ответил Штырц.

– Как? – расстроился Семён.

– Вот так! – развёл руками Штырц. – Хочешь быть третьим?

– Хочу!

– Каллиграфия знакома?

– Филькина грамота! – узнал Семён, приглядевшись. – Письмо моё, слова не мои.

– А чьи, народные?

– Почему народные? Филькины. Я же говорю – Филькина грамота. Вы, товарищ Тихонов, чем слушаете?

– Ушами. – Сказал Штырц. – А Филька, это кто?

– Филька – это я! – вклинился в беседу лысый бес, довольный интересом к его особе. – Я Филька! Филька – это я!

– Зер гут! – сказал Штырц. – Значит, вы автор этой записки?

– Сейчас посмотрю. – Молвил бес, щурясь. – Простите, у меня проблема со зрением. Я плохо вижу вблизи.

Под брюхом у беса ридикюль. В ридикюле кладбище, когда-то полезных и нужных, предметов.

Старинный монокль, с закопчённым до черноты, стеклом долго, не имея практики, устраивался бесу на глаз. Долго бес пялился слепым стеклом в масляную бумагу, беззвучно шевеля толстыми губами. Наконец, бес загрустил. – Увы, уважаемые, ничего не получается. Наверное, я читать не умею.

Штырц был терпелив и снисходителен, озвучил эпистолу вслух. – Вы внимательно слушали? Дважды повторять не буду. Ваш текст? Что он означает?

– Откуда я знаю? – удивился Филька. – Что я вам, загадки нанимался отгадывать? Вы видите смысл в том, что прочитали? Лично я – нет!

Штырц помолчал, созерцая беса как госнаркоконтроль коноплю. Потом, без предупреждения, заутюжил сыщик бесу кулаком в моську. Кубарем отправился бес, по наклонной траектории, в узкий зазор сознания Семёна Расплюева и объективной реальности.

– Ай, да Тихонов! – возликовал Семён. – Ай, да сукин сын!

                        ***

– Вы не представляете, что я вам сейчас скажу! – вернулся, распираемый новостями, Дрона Зебруссь.

– Разрешите, угадаю. Яйцо нашли на железнодорожном вокзале, в меню ресторана быстрого питания? – съязвил Штырц.

– Да? – удивился Дрона, словно ударился грудью о бетон, и весь воздух из него вышел.

– Он шутит. – Успокоил Дрону ММ. – Что у вас, выкладывайте?

– Он, правда, шутит?

– Конечно. Он всегда шутит. Человек такой весёлый. Судьба тяжёлая, а человек весёлый.

– Да? А по лицу не скажешь.

– По лицу? Вы в лицо ему не смотрите. Насмотрите чего-нибудь, от чего потом в петлю полезете.

– Да? – испугался Зебруссь. Дрона отвёл глаза от Штырца, но, после короткой паузы раздумья, озарился улыбкой робкой надежды. – Нет, вы меня разыгрываете.