Мама молчала, слушала их диалог. Потом подняла глаза, улыбнулась, пояснила тихо:
– Саша всегда хорошо пел под гитару, всегда был душой компании… И мы в те времена все любили Визбора. И от Высоцкого были без ума.
– Ну, ты-то, допустим, больше «Пинк Флойд» слушать любила, помнишь? – немного ревниво спросил Саша, с улыбкой глянув на маму. Потом перевел взгляд на нее, спросил быстро: – А ты, Заяц, слышала когда-нибудь музыку «Пинк Флойд»?
– Не-а… – непринужденно улыбнулась она. – Я даже не знаю, кто они такие…
– Боже мой, Таня! Она не знает про «Пинк Флойд»! – нарочито трагически проговорил Саша, обращаясь к маме. – Как ты плохо воспитала свою дочь, Таня!
– Да вот… Что получилось, то получилось… – тоже нарочито виновато развела руки в стороны мама. – Уж извините за ради бога…
– Ничего, извиняем. И за то спасибо, что получилось. Будем перевоспитывать, что ж…
– Не надо меня перевоспитывать, Саш! – смеясь, замахала она руками. – Лучше спой еще что-нибудь… Что там еще у Визбора было?
– О, так это в один поход не управиться, что ты… Песен у него много…
– И ты все их знаешь?
– Ну, все не все… Но знаю и помню много…
Так они и жили, будто втроем одну общую песню пели. Немного насмешливую песню. С легким припевом. И очень душевную. Через какое-то короткое время ей казалось, что Саша жил с ними всегда… Он вел себя абсолютно непринужденно, и она отзывалась легко и весело на эту его непринужденность… И ей даже нравилось, что он не особо с ней церемонится и не старается быть хорошим. И даже ворчит иногда.
– Заяц, не будь поросенком, а? Поела – убери за собой. Прислугу в доме не держим.
– Хм… – поднимала она на него глаза, послушно вставая к мойке, чтобы вымыть тарелку. – Представляю себе зайца, ставшего поросенком… То еще зрелище, ага?
– Ну, так и я о том же, Заяц…
А однажды, когда она окрасила пряди волос в разные цвета – малиновый, сиреневый и фуксию, – Саша, глянув на нее, чуть поморщился и проговорил насмешливо:
– Ты ведь рыжая… Это совсем не твое. Не будь обезьяной, Заяц… Будь собой…
– Собой – это просто зайцем, да?
– Лучше быть зайцем, чем гибридом зайца и обезьяны. То еще зрелище, согласись.
– Кем хочу, тем и буду!
– Не злись, Заяц. Не будь змеей…
– Бедный, бедный заяц! Ни в поросята ему нельзя, ни в обезьяны, ни в змеи… Куда ж можно-то?
Они глянули друг на друга, рассмеялись. Чувство единения, выросшее из глупого, в общем, диалога было таким сильным, что у нее почему-то перехватило горло. Ни с кем никогда не было у нее такого душевного единения… Даже с мамой… Просто необъяснимое какое-то чувство. Будто крылья за спиной выросли. Будто один только Саша видит эти крылья, больше никто. Наверное, так и живут счастливые полные семьи, как в облаках летают…
И у них тоже была семья. Да, все было бы замечательно, если бы не одно «но»… Забыть бы о нем, уничтожить к чертовой матери! Проснуться однажды утром и почувствовать – нет ничего! Мама любит Сашу, Саша любит маму, и она этому ужасно рада. И ни о чем запретном не думает. Потому что даже думать нельзя. Стыдно. Да, если бы так…
Но не получалось. Иногда то, что было внутри, вырывалось наружу и становилось неуправляемым. И трудно было находиться с Сашей рядом… Сидеть с ним рядом на диване, когда он смотрел футбол по телевизору, ловить его эмоции яростного болельщика, вдыхать запах его парфюма… И опять сильно сжимал горло страх обнаружить себя, и внутри начиналось что-то бесстыдно невообразимое…
Тут был один только выход – встать и уйти к себе в комнату. Что она и делала. И чувствовала, что он смотрит ей вслед. И самое страшное, что понимает… Или догадывается…
А может, и не понимает. И не догадывается. Скорее всего, ей кажется, что он понимает. Или хуже того – ей очень хочется, чтобы понимал. И в то же время не хочется, чтобы понимал!
А сны… Черт бы побрал эти сны! Она иногда такое в них видела, что просыпаться было стыдно! Так и лежала, не шевелясь и натянув на голову одеяло, пока из кухни не слышалось мамино удивленное:
– Зайчик! Ты что, сегодня решила в институт не ходить? Вставай, вставай, Зайчик! Глянь в окно, какое утро чудесное! Хватит валяться, вставай…
Веселый и ласковый мамин голос еще больше погружал в чувство вины, и потом она ходила весь день в дурном настроении, и прятала глаза ото всех, будто в них можно было эту виноватую досаду разглядеть… Или обрушивала эту досаду на бедного Ромку, если он попадался ей под руку. А он таки попадался, потому что все время норовил встретить ее после занятий. Даже ребята из группы давно привыкли к тому, что Ромка ходит за ней тенью, и приходится приглашать его вместе с ней на стихийные студенческие посиделки – или в кафе, или у кого-нибудь дома…
Ромка после школы даже в политехнический поступил потому только, что он находится недалеко от юридического, в десяти минутах ходьбы. Поступить-то поступил, да только учебы не осилил. Отчислили на втором курсе за неуспеваемость. Аккурат перед весенним призывом… Ромка тогда очень испугался. Не того, что в армию пойдет, а того, что она его не дождется. Заглядывал ей в глаза, повторял по десять раз одну и ту же фразу:
– Это ведь всего один год, Заяц… Всего какой-то год… Это ведь совсем ничего по сути, правда?
Она отвечала сердито:
– Правда, правда… Только не называй меня Зайцем, ради бога! Мы ж договаривались, что хоть ты не будешь…
– Но ведь мамин муж называет тебя Зайцем, и ничего! Тебе даже нравится! По крайней мере, ты ему этого не запрещаешь!
– А вот это уже не твое дело, понял? Ему не запрещаю, а тебе запрещаю!
– Хорошо, я не буду… Как хочешь… Только скажи – ты ведь подождешь меня, правда? Это всего один год…
– Господи, да куда я денусь, Ромка! О чем ты говоришь!
– А к маме моей заходить будешь? Заходи, пожалуйста, хоть ненадолго… Она так тебя любит, Зой…
– Хорошо. Я буду заходить к Анне Константиновне.
– Обещаешь?
– Обещаю.
Он снова ловил ее взгляд, а она сердилась. Вот же зануда, а? Скорей бы уж проваливал в свою армию… Нет, за любовь и преданность спасибо Ромке, конечно. Она ж все понимает, в чем вопрос… Любовью оскорбить нельзя, это и дураку ясно. Но иногда пристанет с ножом к горлу, и поневоле хочется переступить через это нельзя, ей-богу…
Ромкина мама Анна Константиновна звала ее доченькой. Часто звонила, зазывала в гости. Была она дамой сентиментальной, говорила с придыханием, умильно заглядывала в глаза. Поила зеленым чаем с домашним печеньем, расспрашивала про учебу, делилась тревогами о сыне. И так же, как Ромка, глядела на нее преданно. Почти заискивающе. Иногда Зое казалось, что был бы у нее хвостик, то и хвостиком бы помахивала от радости. Даже неловко как-то становилось и хотелось быстрее уйти…
Дома тоже эта версия прижилась, что она ждет Ромку из армии. Мама и Саша все время шутили по этому поводу, и это ее ужасно раздражало. Но чем больше она сердилась, тем больше, кажется, они веселились… Например, когда приходило очередное письмо от Ромки (а он ей письма писал, как дурак, хотя была возможность просто кликнуть на мобильнике ее номер и просто поговорить!), Саша как бы невзначай начинал напевать себе под нос песню про солдата, и мама так же задумчиво подхватывала.
Она уходила в свою комнату, хлопнув дверью. Наверное, со стороны ее поведение и впрямь смешно выглядело, и можно было найти к нему любое подходящее объяснение – стесняется, мол… Скромничает… От того и сердится. Не будешь ведь кричать на весь свет, что никакой Ромка ей вовсе не нужен! Да и вообще – никто не нужен! Кроме… Да, вот именно. Кроме! А что за этим «кроме» стоит, никто и не догадывается. И никогда не догадается. Мало ли, какие ужасные тайны может прятать в себе человек! Это его личное дело, между прочим! Тем более когда эта ужасная тайна касается самого близкого на свете человека – мамы!
А мама была счастлива. Расцвела, похорошела, похудела, истончилась в талии, как девчонка. Никому ж не пришло в голову связать эту внезапную худобу с болезнью… И маме тоже не пришло в голову. Когда человек любит и счастлив, его всякие дурные мысли и опасения не посещают, все сжигается в костре новых эмоций.
