– Что, мам?
– Ты будь с Сашей как-то повежливее, что ли… И прости меня, что не рассказала обо всем заранее. Мне почему-то казалось, что он тебе понравится… Что ты за меня рада будешь… Ну, как это сказать… Априори, что ли…
– Да это ты меня прости, мам. Это я веду себя как маленькая, ей-богу. И этот твой Саша… Он и впрямь ничего такой…
– Да он тебе понравится, я тебя уверяю! Вот начнете общаться, и понравится! Ты мне веришь, Зайчик?
– Да, верю. Я постараюсь, мам. Честное слово. Я постараюсь найти с ним общий язык.
– Правда, Зайчик? Ты сейчас искренне это говоришь?
Мама глядела с надеждой, ждала ответа. И что, что она могла ей сказать? Уверить, что Саша уже ей нравится? А если не нравится, то со временем – непременно?
Да если б мама знала тогда, во что выльется все это «постараюсь», все это «нравится – не нравится»! Но она не знала. Да и сама Зойка тоже не знала до поры до времени. Потому что когда тебе всего девятнадцать – поди еще разберись во всех коварных глубинных оттенках этого невинного на первый взгляд «нравится». И если даже со временем разберешься, это уже ничего не меняет… Придется с этим жить и прятать, прятать эти оттенки в себе глубоко, в самые дальние темницы, запирать двери темниц на амбарные замки… А главное – самой себе не признаваться, что ты в этих глубинах под амбарными замками прячешь…
Впрочем, никто об этих самых глубинах и знать не знал и не догадывался. Да что там – она и сама о них знать не желала! Потому что Ромку своего любила. Вернее, ей так казалось, что любила…
С Ромкой они дружили с пятого класса. Он был тихим спокойным мальчиком, уютным и покладистым. Никогда с ней не спорил, принимал ее мнение как единственно верное и правильное, о чем бы это мнение ни было. А еще Ромка был высоким, спортивным и симпатичным, и все девчонки ей завидовали, и даже лучшая подружка Ирка перестала с ней дружить из-за Ромки. Нравился он ей. А третьей лишней Ирка быть не захотела. Да и кому понравится тащить на себе роль третьего лишнего? Все же первыми быть хотят… Первыми и единственными.
А потом она стала смотреть на Ромку другими глазами. Как-то вдруг надоел он ей своей преданностью, неинтересен стал. А однажды подумалось вдруг – Ромка никогда не станет таким, как Саша… И тут же поймала себя на возмущении – господи, да каким таким?! Вот что в нем особенного, в этом Саше? Лицо обыкновенное, возрастное мужицкое. Такое увидишь в толпе и не запомнишь. Ну, маме такой нравится, и хорошо, и слава богу… Она за маму очень рада. Нет, правда, рада…
Но если честно, она и сама понимала, что радость эта не совсем искренняя. Было в ней что-то чуждое, неуютное что-то… Лишний какой-то компонент. И она долго не могла понять, что это за ложка дегтя в бочке меда. А потом поняла… И ужаснулась самой себе. Так ужаснулась, что чуть ли не в депрессию впала, сидела у себя в комнате, переживала ужасно. И чувствовала себя преступницей. Все-таки чувство вины – ужасное гадкое чувство, особенно когда ощущаешь себя виноватой перед самым близким на свете человеком – перед мамой…
Мама же поняла ее состояние по-своему. Однажды пришла к ней в комнату, села рядом на диван, помолчала, потом вздохнула:
– Прости меня, Зайчик… Я ж не предполагала, что ты все это так сложно воспримешь… Я думала, ты у меня совсем взрослая…
– Я взрослая, мам. И я абсолютно нормально все воспринимаю, поверь.
– Но я же вижу, Зайчик… Вижу, как ты сама с собой борешься. Нет, я понимаю, как тебе трудно, конечно… Мы всегда были с тобой вдвоем, ты привыкла меня ни с кем не делить, а тут… Наверное, это нормальный здоровый эгоизм, и ничего тут из ряда вон выходящего нет… Но мне все равно как-то тревожно, Зайчик. И если ты скажешь, что… Чтобы Саша и я… То есть я смогу ему все объяснить… И все будет по-прежнему…
– Ты хочешь сказать, что можешь ради меня отказаться от личной жизни, мам?
– Ну да… В общем…
– Да что ты! Как ты могла такое подумать, мам! Мне ведь и впрямь не пять лет, чтобы капризничать и ставить условия! Ну, ты вообще… Даже обидно как-то…
– Прости, Зайчик. Не обижайся на меня. Просто ты очень замкнулась, и я подумала…
– Да не замкнулась я! Просто… Просто с Ромкой поссорилась.
– И в этом все дело?
– Ну да…
– Уфф… А я уже всего себе надумала… Выходит, зря…
– Зря, мам. Все у нас хорошо, правда. Я очень рада за тебя. Ты такая счастливая стала, никогда такой не была! Просто женщина-праздник, честное слово!
– Да ну тебя, скажешь тоже… – смущенно опустила глаза мама и даже покраснела слегка. – Какая там женщина-праздник, если возраст к полтиннику подступает…
– А празднику все возрасты покорны, что ты! – смеясь, обняла она маму. – Как и у самого праздника нет возраста! Я так за тебя рада, мам!
– Спасибо… Спасибо, Зайчик. Прямо от души отлегло. Я ведь понимаю, что тебе и впрямь трудно принять меня новую… Но я не перестала любить тебя меньше, поверь!
– Ну вот… Опять объясняешь мне очевидные вещи, как маленькой…
– Не обижайся, Зайчик! Ты ж для меня всегда будешь маленькой, потому что я очень, очень тебя люблю!
– Я знаю, мам. И я тебя тоже люблю.
– И ты разрешишь мне быть счастливой, правда? И попытаешься принять Сашу? Он ведь хороший, очень хороший… Он умный и добрый… Он очень интересный человек… Конечно, у нас с тобой такого опыта нет, в нашем доме никогда не жил мужчина… Но мы ведь вместе постараемся, правда?
Чтобы всем было хорошо…
Впрочем, особо стараться никому не пришлось, все как-то наладилось само собой. Все ненужные оттенки были так надежно спрятаны, что она и сама о них не вспоминала. Просто плыла по волне чудесного и каждодневного домашнего праздника, и не чувствовала себя третьей лишней, и даже охотно ходила с мамой и Сашей в походы, до которых он оказался большой охотник и их с мамой заразил этим нехитрым делом. Нет, правда, это было прекрасно – взять и махнуть дикарями на природу! С палаткой, с котелком, с гитарой… Сидеть вечером у реки, смотреть на огонь костра, на звезды и слышать, как плещется в заводи рыба… И думать про себя – пусть, пусть так будет всегда. Пусть мама будет счастливой, пусть они с Сашей тихо поют свои песни… Те самые, которые все пели во времена их молодости. Сначала они казались ей немного допотопными, а потом прислушалась – и ничего… Очень даже душевненько…
Ей нравилось. Даже иногда подпеть хотелось, да слов не знала. А мама знала. Но пели они с Сашей не для нее – для самих себя пели. И лица у них были такие молодые… Такие грустные и счастливые…
А однажды она спросила:
– Что это за песни ты поешь, Саш? Вроде знакомые, и вроде я не знаю таких…
– Да все просто, Заяц… – задумчиво проговорил Саша, откладывая гитару. – Песню можно и не знать, но так получается, что душа ее знает… У каждого поколения есть своя потребность в песенном движении души. Мы вот Визбора без ума любили и пели, вы что-то другое поете, но родом из той же душевной потребности…
И Саша пропел куплет из «Сплина».
– …Это ты знаешь, Заяц?
– Да, знаю…
– Нравится?
– Нравится. Это же «Сплин». Хотя они сейчас не такие популярные… Мы с Ромкой недавно ходили на их концерт, и мне уже не так понравилось. Первый альбом у них лучше был. Но это дело вкуса…
– Да, вот именно. Дело вкуса. Лишь бы душа музыки требовала. Хоть какой, не важно, главное, чтобы она с тобой совпадала. Даже и такая, к примеру… Погоди, сейчас вспомню, как это звучит…
И он запел немного насмешливо, немного гнусаво, но вовсе не обидно, а как-то даже и с уважением к знакомому до боли речитативу: «Я помню белые обои…»
– И это я знаю! Тоже известная группа! – откликнулась Зоя, пропев вместе с ним последние строчки.
– Ну вот, я ж говорю… У вас теперь свое, а у нас тоже было свое. Содержание примерное то же самое, только формат подачи другой. И души одинаково откликаются. Кто слышит, тот знает. Кто не слышит, тот злится на тех, кто слышит.
– Так все слышат, по-моему!
– Не скажи, Заяц, не скажи… У одних душа много этого ультразвука требует, у других поменьше, а третьим вообще слышать не дано…
