— Отмеченное время вашего прибытия, проповедник Тайт. Момент, когда вы ступили на Перигелий.

Черное ничто оказалось хуже кошмара.

Ни вечной дороги, ни адской преследовательницы, но и никакой надежды, вообще ничего, кроме воспоминаний о мыслях, ибо в этом нигде даже суть личности превращалась в тень самой себя, а из чувств выживали только отчаяние и страстное желание избавиться от него.

Потом, без всяких причин и предисловий, ничто исчезло.

Асената рухнула обратно в бытие, и ее разум словно отпрянул под внезапным натиском ощущений. Сверху лилось яркое сияние ламп, настойчиво слепящее. В ледяном воздухе висел кисловатый запах дезинфицирующих бальзамов.

Гиад зажмурилась и тут же вновь открыла глаза, испугавшись, что теперь тьма уже не отпустит ее. Сотрясаясь от рвотных позывов, она схватилась за попавшийся под руку стол и чуть не упала, когда тот отъехал в сторону.

«Так это каталка?»

Когда зрение пришло в норму, сестра разглядела вокруг себя другие кровати на колесиках, а под ними — тоскливую красно–белую плитку Сарасты. Асената стояла в просторном зале с рядами квадратных люков в дальней стене. Некоторые дверки удерживались в открытом положении длинными металлическими ложами, подобными языкам, высунутым из раззявленных ртов. Не все из них пустовали.

«Мортифакторум», — поняла сестра, глядя на хранящиеся там трупы. В одном из них она узнала абордажника Райнфельда.

Выдыхая клубы пара, Гиад пересекла холодный зал и подошла к мертвому бойцу. Широкий разрез в его груди окружали пласты кожи и мышц, оттянутые и закрепленные стальными зажимами. Из неровной раны торчали обломки ребер, похожие на клыки. Внутренние органы исчезли — вероятно, их убрали в какие–нибудь сосуды для образцов. Похоже, палатина все–таки провела столь желанное для нее вскрытие.

— Ты его даже не зашила, — прошептала Асената.

Ее покоробило такое неуважение к солдату. Глаза Рему Бхатори тоже не закрыла, и они неподвижно взирали на Гиад. Их радужки почти побелели.

Помолившись за Райнфельда, сестра оперлась на его ложе и попробовала собраться с мыслями. Как она вообще сюда попала? Асената вспомнила, как вняла предупреждению мальчика–колдуна, бросилась к лестнице из подвала и со страхом увидела, что наверху открывается дверь…

«Карга вернулась, — подсказала тень Гиад. — Мы опоздали, сестра».

Да… Да, все правильно. Они побежали… нет, Асената побежала по коридору, пока ее не заметили, намереваясь спрятаться в морге до ухода Бхатори. Она вошла сюда, а потом… Опустилась тьма.

«Не мешкай, сестра! Нельзя задерживаться в лавке дохляков этой сучки. К тому же нам есть чем заняться».

Гиад странно дернулась, словно кто–то другой отдал команду ее мышцам. Подавив чужеродный порыв, она медленно развернулась уже по своей воле.

«Видишь, сестра?»

Рядом валялось еще одно тело, раньше скрытое от Асенаты за очередной каталкой. Женщина в форменной алой рясе лежала на спине, из ее правого глаза торчала рукоятка скальпеля.

Осторожно подойдя к трупу, Гиад узнала госпитальера из отделения, где лечили абордажников. Как там ее звали?

«Энкель. Уши у нас общие, сестра, но я слушаю внимательнее».

— Помолчи, — рассеянно буркнула Асената.

Кроме отвращения, она чувствовала, что аналитическая часть ее ума цепляется за некую деталь картины. Внезапно Гиад поняла, что таким же способом закололи смотрителя часовни на «Крови Деметра». Хотя орудия преступления отличались, сами деяния казались зловеще схожими: обеим жертвам пронзили правый глаз. Нет, больше того — сестра ощущала, что в обоих случаях убийца нечестиво веселился.

«Да, со свечой вышло более творчески, зато скальпель изысканнее», — беззаботно заметила порочная пассажирка в душе Асенаты.

И тогда распустилось новое воспоминание.

Сестра Энкель оборачивается к открывшейся двери Мортифакторума. Ее удивление сменяется гримасой ужаса при виде лица гостьи, и звучит короткий крик, оборванный метко брошенным клинком.

— Что ты наделала? — прошипела Гиад.

«То, что мы творили всякий раз, когда требовала нужда. То, сестра, что мы творили со времен Провидения».

— Нет!

«Вспомни!»

— Нет!

Но как запретить себе?

И вот Асената снова бредет по темным улочкам поселения, заваленного снегом, плотно запахнувшись в шинель с капюшоном. Ее лицо защищает от пурги шарф, но пропитанная кровью нижняя одежда понемногу замерзает. Гиад впервые испытывает на себе такой лютый мороз. Местные называют это жалкое местечко Троицей — то ли потому, что им поровну управляют лед, ветер и снег, то ли потому, что прежде здесь обитала не одна лишь убогость.

«Нет ничего злее зимы на Провидении», — так предостерегали отче Избавителя арканские союзники, когда он объявил о начале экспедиции в мятежные северные края его мира.

«Его» мира?

Проповедник не выражается так — возможно, даже не думает так, — и все же Асената знает, что он верит в это, ведь планета овладела им гораздо полнее, чем пастырь способен завладеть ею. И неважно, сколько ее людей он обратил в Имперское Кредо и сколько храмов основал на ее своенравной земле.

Последний из них проступает через завесу метели перед сестрой. Деревянный фасад постройки выполнен в слепом подражании готическому зодчеству Империума. Здание примитивно, однако кажется чудесным среди приземистых лачуг промерзшего городка в пограничье, где застрял крестовый поход.

Отче Избавитель освятил в этом мире уже двести девятнадцать церквей, включая здешнюю. Гиад вела подсчет, и не только новых храмов, но и еще много чего.

Три года минуло с тех пор, как ее покровитель привел сестру сюда. Прошлой зимой, после объявления о победоносном исходе кампании, основная часть армии отбыла с планеты для новых завоеваний, но сам отче, как уверена Асената, никогда не отделается от Провидения — и наоборот. Но что касается самой Гиад… о, с нее довольно их обоих.

Охранники у дверей церкви неуклюже салютуют ей. Лица солдат почти полностью скрыты под шарфами и широкополыми шляпами. Как и все бойцы в экспедиции, они принадлежат к числу новообращенных, которые подчиняются конфедерации лоялистов, недавно созданной исповедником. Асената сомневается, что организация переживет отче Избавителя. Сомневается она и в том, что здешний храм простоит дольше десяти лет. Провидение слишком упрямо для честной веры.

Покровитель ждет ее внутри, молясь на коленях перед алтарем, безыскусно вытесанным из гранитной глыбы. Обнаженное туловище пастыря пересекают кровавые полосы — следы назначенной самому себе епитимьи. В руке он по–прежнему держит орудие покаяния, плетку с шестью болтающимися хвостами. Сегодня вечером отче Избавитель бичевал себя, как поступает всякий раз, когда просит сестру извлечь темную симфонию боли из плоти очередного врага. Хотя среди свежих ран повсюду виднеются застарелые рубцы, их все рано слишком мало, чтобы честно расплатиться за погубленную душу Гиад.

Исповедник встает навстречу Асенате, однако выражение его лица невозможно прочесть под густыми лохмами. За последние три года священник постарел на тридцать лет: его черты огрубели, а некогда бронзовую кожу, потускневшую до серовато–коричневого оттенка, испещрили язвочки и глубокие морщины. Тонзура давно уже заросла, и нечесаная грива спускается ниже пояса, борясь за главенство с длинной бородой. И в той и в другой уже больше седины, чем черноты, как и в его душе уже больше черноты, чем золота, — если там вообще блестело именно оно. Только в глазах сохранилась жизненная сила, однако выглядят они неприятнее всего, поскольку кажется, что их вырвали у какого–то более юного создания и пересадили отче Избавителю.

— Я потерпела неудачу, — докладывает Гиад. — Шаманка не страшилась боли, а принимала ее.

— Грустное известие, — объявляет исповедник. Его голос по–прежнему столь же энергичен, как и взгляд. — Добившись ее послушания, мы, возможно, сумели бы убедить племена северян присоединиться к нам миром. Они почитают и боятся ведьм. — Отче Избавитель печально качает головой, как пастырь, скорбящий о своих беспутных прихожанах. — Завтра сожжем ее на городской площади, в назидание прочим. Кроме того, так мы порадуем наших соратников из конфедерации, которые терпеть не могут дикарей с севера.