Единственный, кто во всей Божедомке рад повышению статуса Эвелины, это ее вечный сокамерник Западный Ветер. Вот он практически не поменялся: тот же вихрь пшеничных волос (кикимора стрижет два раза в год за двойную порцию похлебки), абсолютное безразличие к любым предметам одежды и неутихающий оптимизм.

– Я сейчас, конечно, не голоден, – как-то говорит он после ужина из засохшей булки с изюмом, – но вот если бы был голоден, то знаешь, чего бы мне хотелось?

Эвелина не отвечает, но Ветер к этому привык. В привычном жесте он закидывает руки за голову и мечтательно смотрит в потолок.

– Так вот, если бы я был голоден, мне бы хотелось Рябкиных яиц. Таких, знаешь, с золотой скорлупкой? Я бы пожарил пяток на сливочном маслице, сверху – щепотка солюшки, и закусывал бы это дело свежеиспеченным ломтем черненького. Я бы ел, как свинья, чтобы желток стекал по подбородку и крошки по всей рубахе.

– О, – на короткий миг оживляется Эвелина, – ты – в рубахе?

– Представь себе. То, что я Западный Ветер, не значит, что мне все время настолько жарко, чтобы ходить, в чем матушка родила. У нас, у стихий, просто так природой устроено: клин клином вышибает. Чем холоднее, тем мне жарче. Для меня эта вечная мерзлота действует, как банька на русского мужика, понимаешь?

Эвелине все равно. Она поворачивается на бок, подкладывает под голову обе ладони в виде импровизированной подушки и смотрит на расположенные вдали противоположные камеры. Чаще всего ей нравится разглядывать очертания малоподвижного здоровяка Ильи, на ее памяти участвовавшем в боях лишь дважды. Что ни говори, а размер иногда не имеет никакого значения.

– Эй, Ветер, – зовет она соседа.

Тот как раз рассыпается в своих пожеланиях к обеду: свиной окорочок и кружечка кваса.

– А? Чего?

– Ты в курсе, как Муромец здесь оказался?

– Да какая, к лешему, разница. Все мы как-то здесь очутились. Теперь-то уж ничего с этим не поделать.

– Я не поверю, что главный сплетник земли Русской не слышал ни единого слушка по этому поводу. – Сама говорит, а губы расплываются в хищной улыбке, однако как же Ветру ее заметить? – Надо признать, я в тебе немного разочарована.

Сейчас Эвелина готова поставить десяток золотых яблок на то, что у Ветра есть, чем поделиться. И расколоть его оказывается проще, чем подгнивший грецкий орех.

Ветер понижает голос до хриплого полушепота:

– Ну, я не знаю, насколько это правда, но говорят, что Илюха – один из тех безумцев, что загремел сюда по собственной воле. Вроде как дорожку кому-то могущественному перешел, вот и решил, что нет на этом свете безопасней местечка, чем то, откуда невозможно сбежать.

Глядя на богатыря, сложно представить, что такой верзила вообще может кого-то бояться. Но есть в нем что-то от беззащитного младенца: неумелые движения руками да и какая-то общая медлительность, заторможенность. Если остальные обитатели Божедомки хоть как-то пытаются социализироваться – порой создавая удачные союзы, а порой наживая кровных врагов, – то Илья всегда был сам по себе.

– Я слышала, когда-то его услуги наемника были в цене, – продолжает прощупывать почву Эвелина.

– Да только те времена давно прошли. Говорят, он единственный мог одолеть Соловья. Не уничтожить, конечно, потому что это дьявольское отродье даже атомный взрыв не потревожит. Я помню, как, временами пролетая мимо земли Киевской, слышал лязг их оружия.

– И что, ты думаешь, он теперь отошел от дел?

Из противоположного угла камеры раздается фырканье.

– Одна моя знакомая говорила: раз севший на диван мужик никогда с него не встанет. – Ветер делает паузу. – В нашем случае, правда, не на диван, а просто. Севший.

Проведя с этим человеком почти четверть века в противоположных камерах, Эвелина в первый раз заговаривает с ним только сегодня. Она прибивается к нему тогда, когда внимание Каракатицы больше всего ослаблено: перед боями.

Удивительно, но, несмотря на разрешенный всего раз в месяц душ, от Ильи пахнет весьма приятно. Какими-то луговыми травками, хвоей, дождями – в общем, всем тем, о чем Эвелина уже практически позабыла.

– Эй, слышишь, друг, – зовет она его, засунув руки в карманы широких штанов. Едва удерживается, чтобы, как другие заматеревшие заключенные, не свистнуть или не матюгнуться. Слова имеют слишком большую ценность – уж это она усвоила еще с младых перьев.

Илья не оборачивается. Просто продолжает плестись по направлению к арене, как самый послушный баран из подгоняемого розгами стада.

– Эй, пс-ст, Муромец.

На этот раз он чуть ведет головой, давая понять, что услышал. Лоси где-то неподалеку, но они слишком взбудоражены предстоящими боями, чтобы сделать им замечание.

– Я помогу тебе, – одними губами произносит Эвелина, но этого достаточно.

– Нет, спасибо. – Голос у богатыря звучный, низкий – так полы построенного спустя рукава домишки потряхивает во время землетрясения.

Даже идя неторопливым шагом, Илья все равно довольно быстро обгоняет коротконогую Эвелину и устремляется вперед, в толпу. Только от Эвелины так легко не отделаешься: она обеими руками вцепляется ему в запястье, и какое-то время он ее так за собой тащит, словно она ребенок на санях.

– Нет, ты меня не так понял! – Эвелина бы скорее предпочла говорить наедине, но в таких обстоятельствах выбирать не приходится. – Я помогу тебе не выбраться отсюда. Я помогу тебе остаться здесь.

Всего у дьявола три сына. Старшим он безумно гордится: статный, рогатый, собственным потомством богатый. От матери ему достались аккуратненький носик и привычка добиваться своего (одно ее требование увеличить температуру в котле второго рва восьмого круга чего стоит!). От отца – способность воспламенять предметы взглядом и умять одиннадцать индюшиных котлет на обед. Бедная нянюшка Ильинишна вся испереживалась, пока рядом с домом не организовали птицеферму, а то ее Петрушенька, видите ли, «оголодает без куриного мяска и помрет».

Второй сын – как хорошая закуска к пиву: без нее пиво еще можно пить, а вот наоборот вообще никак не получится. Вроде бы и образование неплохое, и способность сводить людишек с ума имеется, и даже женушка вполне себе ничего – рожки всегда отполированы так, что смотреть приятно. А вот в целом – ничего выдающегося. Отличное дополнение к семейству, род не позорит. Только вот что с ним, что без него – один хрен. На какой-то из Купал Леня отправился в человеческий мир, завернул в кабак да так наклюкался, что его потом не то что собутыльники – родной отец не признал. Думал, это мужик какой деревенский пытается его провести и родным сыном прикинулся.

Но более всего примечателен младший отпрыск. Рога не выросли даже к совершеннолетию, что делает беднягу больше всех родственников похожим на обычного человека. Ростом невелик, толстоват, уже годам к трехстам – с залысинами. Единственная способность – криком лопать ушные перепонки, да только какой от этого прок. На всех официальных церемониях его обычно сажали позади братьев, чтобы у зевак не было возможности разглядывать неудачного отпрыска знатного семейства.

Не выдержав унижений, в один прекрасный день младший сын дал деру с берегов кровавой реки, и с тех пор только братья-ветры его и видывали.

Зовут этого сына Соловей.

За годы скитаний он успел обрасти врагами, женами и детьми, годами и безразличием. Грабить простолюдинов на проселочных дорогах ему быстро надоело, да только поздно было: кое-какие богатыри уж его заприметили и вышли за ним на охоту. Разбойника годами преследовали поборники справедливости, натравливая на него собак и всякий раз пытаясь загнать в угол. Только вот борьба эта была бесконечна, пока однажды путь Соловью не перешел некий Илья Муромец, еще совсем недавно прикованный к постели и неспособный пошевелить ни дланью, ни ногой.

Поначалу Соловью даже стало радостно. Еще никто из ворогов не стоял против него так долго, не смотрел на него так яростно. И сын черта позволил ему ненавидеть себя, чтобы облегчить его боль и страдания.