— Если бы я тебе не доверяла, то сейчас меня бы здесь не было, — она думает, что это правильно. Это то, что должно успокоить ее взвинченные нервы. То, что он хочет услышать. Она ошибается.

Мирон молчит какое-то время, пока сменившаяся песня по радио вырывает его из собственных мыслей.

— Я просто предлагаю тебе перестать думать и анализировать то, что происходит. Я хочу, чтобы ты немного расслабилась и продолжила получать удовольствие от этого дня. Ты говоришь мне о доверии, но я никогда не сомневался в нем. Без него здесь не было бы не только тебя, но и меня. Вообще бы ничего не было… Посмотри в зеркало, в твоих глазах нет лжи, но я вижу страх, а не просто волнение, как у меня, и это расстраивает. Если бы не необходимость следить за дорогой, я мог бы сделать так, чтобы ты перестала бояться. Я бы хотел все время смотреть на тебя, трогать, чувствовать твое тепло. Если это не любовь, то я не знаю тогда, что это…

Олеся прячет лицо в воротнике, окунается в мягкий мех, щекочущий ноздри. Дышит.

— Я не могу не бояться, я столько времени была одна…

Мирон возвращает взгляд на дорогу. Ему хочется съехать на обочину, обнять Олесю и поделиться с ней своей уверенностью, но автомобиль, как назло, тащится в крайнем левом ряду — хотел как можно быстрее оказаться дома.

— Лесь, я только что признался тебе в любви, а ты вместо того, чтобы смотреть вперед, снова оборачиваешься к прошлому… Ты делаешь это, чтобы меня разозлить?

Она пугается, отрицательно вертит головой, хотя Мирон на нее не смотрит, сжимает губы и не произносит ни слова, будто если начнет говорить, то сможет снова сделать что-то не то.

Автомобиль, наконец, начинает набирать скорость. Водитель нажимает педаль газа и молится всем богам, чтобы скорее доехать до места назначения. Что лучше всего сделать с Олесей — отшлепать или залюбить, он решит по пути.

***

Она осторожно переступает через порог, оглядывается, по привычке смотрит под ноги, а потом вспоминает, что Мишки здесь нет, и не может быть. По крайней мере, пока.

— Ванная слева, а гостиная справа. Устраивайся, я принесу нам чего-нибудь выпить.

Оценив чистоту квартиры, ее современный, явно дизайнерский интерьер, Олеся садится на диван, стараясь почувствовать себя здесь комфортно. Злится на себя, что не получается — слишком непривычная атмосфера. Все меняется, когда возвращается Мирон. Она чуть заметно кивает головой в знак благодарности за бокал вина, который он принес.

— Французское, отец привез из путешествия, — поясняет хозяин дома, на секунду прислонив свой бокал к чужому, — за тебя.

— За нас, — поправляет Олеся и отпивает. Вино сладковатое, терпкое, с богатой палитрой вкуса. Оно приятно греет горло и остается на языке, раздражая рецепторы.

Мирон садится рядом, молчит, затем отставляет бокал и забирает второй у гостьи, ставит их на столик, прижимается к губам, пахнущим виноградом. Поцелуй, который они так долго не могли себе позволить, обжигает изнутри пламенем костра. Губы приоткрыты, языки трутся друг о друга в замысловатом танце под ритм сбившегося дыхания и учащенного сердцебиения.

— Скажи это еще раз, — оторвавшись, шепчет Олеся, прижимаясь лбом к щеке Мирона.

— Люблю тебя, лисенок, ты — самый дорогой для меня человек. Все для тебя сделаю, чтобы ты стала счастливой…

— Я уже… — вцепившись в плечи мужчины, как в спасательный круг. Напряжение сковывает ее тело, движения будто заторможенные. Не алкоголь делает ее такой, а близость желанного мужчины.

— Пока нет, но скоро будешь, — Мирон снова вовлекает Олесю в поцелуй, не думая о том, что так и не услышал ответного признания. Эта женщина сейчас с ним, что является лучшим доказательством ее чувств, а слова… Он прекрасно понимает, что их порой не так уж просто произнести.

Молния на платье расстегнута до уровня лопаток, Олеся выгибается, чтобы мужские руки смогли потянуть бегунок ниже. Ей хочется освободиться от мешающей одежды, почувствовать Мирона без приятной на ощупь, но уже раздражающей ткани. Она лихорадочно пытается расстегнуть маленькие пуговицы на его рубашке, но те так и норовят выскользнуть из пальцев, проваливая незапланированное испытание на мелкую моторику.

— Позволь, я сам, — Мирон убирает подрагивающие в нетерпении руки, расстегивает молнию до конца и спускает платье, обнажая полную грудь в черном кружевном бюстгальтере. — Убить меня хочешь…

— Согласна только на маленькую смерть, — сама заводит руки за спину и справляется с крючками. Какими-то непонятно откуда взявшимися силами и ловкостью справляется. Снимает с себя уже ненужную деталь одежды, не столько демонстрируя себя, сколько наслаждаясь реакцией своего партнера, который жадным взглядом скользит по белоснежной коже и ярким бордовым вершинкам. Если бы взглядом можно было трогать, то она бы сейчас почувствовала его прикосновение.

— Ты прекрасна, — смотрит несколько долгих секунд, а затем все же дотрагивается, гладит ее грудь, чуть взвешивая на ладони, проводит коротким царапающим движением по соску.

— Ну, она… слишком большая, на мой взгляд, и неидеальной формы, я ведь кормила Пашу… — стеснение в ее голосе перемешивается с получаемым удовольствием.

Мирон поднимает взгляд на Олесю, мысленно прося разрешения, не видит сопротивления и наклоняется к ее груди, вбирая в себя сосок, обхватывая его губами, отрываясь, проводит языком, а затем обдает своим дыханием. Снова приникает, посасывая, играя, заставляя женщину, сидящую перед ним, тяжело дышать, смотреть затуманенным взглядом. Ее пальцы на коротко стриженом затылке вторят его движениям. Мирон отстраняется лишь для того, чтобы приникнуть к другой груди, не переставая гладить плечи, руки, шею Олеси.

— Ты такая сладкая… Как домашний яблочный пирог…

— Боже… — смеется.

— Это мой любимый десерт, между прочим, так что ты зря смеешься. Я готов тебя целиком съесть. И начал бы я с плеч. Больше всего люблю твои плечи…

— Плечи? Никогда бы не подумала…

— Да, твои хрупкие и в то же время сильные плечи, на которые ты все взвалила и несла… Я не мог налюбоваться твоими ключицами, которые иногда проглядывали в вырезе, и шеей… Помнишь, как мы курили одну сигарету на двоих? Тогда я влюбился в твою шею, с ума сходил от невозможности ее поцеловать и приласкать языком. Как сейчас…

Череда коротких поцелуев вдоль ключицы, широкий мазок языком по плечу и шее до самого уха, прикусывание мочки, вырывание короткого стона, снова губы, уже припухшие от поцелуев — Мирон не сдерживает своих желаний. Больше нет.

Еще никто не касался ее так: с обожанием, трепетом, желанием, любовью. Это обескураживает, обезоруживает и вызывает ответную реакцию. Возбуждение прокатывается по всему телу теплыми волнами, делает кожу до невозможности чувствительной, забирает все связные мысли, кроме одной.

— Мне… мне нужно в ванную, — слова даются тяжело, не хочется прекращать прелюдию, то волшебство, что происходит, но Олеся не может расслабиться окончательно, думая о том, как мокро внизу живота.

Полунин не понимает, при чем здесь ванна. Вообще перестает думать о чем-то, кроме женщины перед собой и уже болезненной эрекции в брюках. Ширинку хочется вырвать с нитками.

— Ванная? — переспрашивает.

— Да, мне нужно…

Ему ничего не остается, как отпустить Олесю, которая тут же встает и натягивает на себя верх платья. Это действие вызывает у него немой протест. Чтобы перестать смотреть и вернуть былое спокойствие, Мирон снова берет свой бокал и залпом выпивает остатки вина. Олеся идет в ванную комнату, закрывает за собой дверь и прислоняется голой спиной к ее поверхности, выдыхает. Это похоже на какое-то безумие. Надо взять себя в руки, умыться, не жалея о том, что без косметики она будет выглядеть по-другому. Мужчина, который остался в комнате, хочет ее. Он признался ей в любви, ждет ее возвращения и продолжения того, что они начали. Гладкая поверхность зеркала отражает ее большие глаза, розовые щеки и в беспорядке лежащие на плечах волосы.