…. Их следующий день тоже выдался пасмурным, но гораздо теплее, вместо снега накрапывал дождь, и оба они были одеты по-другому. На ней был серый финский плащ, а на нем серое вельветовое пальто с кушаком – как специальные маскхалаты для дождливой питерской погоды. Ему нужно было постричься, к тому же это неплохое алиби – «такие очереди в парикмахерских, целый день просидел…» – оправдался бы он перед Леной за свое отсутствие дома, а на самом деле салон мужских причесок на Литейном в тот день был пуст. Пока его стригли, он думал о ней, рассеяно глядя в зеркало на свою, уже начинающую терять волосы, голову , торчащую из повязанной простыни яйцом, по которому вот-вот треснут ложечкой и приступят к завтраку. Мм-да…как же ты постарел, как быстро все летит! Давно ли на таком же кресле сидел долговязый, стеснительный мальчик, на чьи золотистые кудри созывали смотреть мастеров со всего зала и пытали не краситься ли он, не снимается ли в кино, а какая-нибудь резвая молодка, по-матерински потрепав его вихры, скажет: «Давай меняться. Зачем тебе такие…». Зачем…? Сейчас бы пригодились, ведь там, за дверью тебя поджидает самая ироничная, самая обворожительная из женщин, к тому же на целых восемь лет моложе тебя, и ты – кретин, что пошел стричься в ее присутствии, сейчас тебя оболванят, и вовсе не факт, что ей понравится твоя остриженная башка? Ну, а чем ты можешь завлечь девушку? Не наградил тебя господь ни шибким умом, ни мужеством, ни силой, ни большой зарплатой… Интересно, сколько может продержаться человек, неподвижно сидя перед зеркалом, чтоб не сойти с ума? Шевелись, шевелись, девонька – я уже соскучился без нее, и времени у нас кот наплакал. Между прочим, мы с тобой коллеги, ведь хирурги свой род ведут от брадобреев, так что постарайся побыстрее, пожалуйста.

– Боб Синклер! Ну, вылитый Боб Синклер! – демонстративно отступив на шаг, чтоб лучше рассмотреть его новый облик, восхитилась она, когда они вышли на улицу. – Теперь вы, конечно, меня бросите.

– Ладно, ладно… Ничего, придет когда-нибудь и ваш черед стричься, – он торопливо размазал дождевые капли по волосам, чтоб вернуть себе человеческий облик. – Вы хотите есть?

– Ужасно. Кстати, вот напротив ресторан «Волхов».

– В упор не вижу, – угрюмо буркнул он, вспомнив о содержимом своего кошелька. – И хватит издеваться надо мной… Да и что может быть лучше пирожковой?

Переходя Литейный, он взял ее под руку.

– Это же не конспиративно, – зашипела она. – Нас могут случайно увидеть сотрудники или ваши многочисленные родственники, разбросанные по всему городу.

– А мы ничего плохого не делаем. Вы попросили своего товарища по работе отвести вас на консультацию к наркологу. Что в этом предосудительного? В одиночку трудно решиться на такой шаг.

– Миленькая легенда, и относительно меня просто безупречная.

Они перекусили в кулинарии «Волхова», взяв по горшочку солянки и макарон, и ели стоя. В тесный каземат кафе набился народ, от толчеи и горячей пищи стало жарко, и она расстегнула плащ. Бледное после дежурства лицо раскраснелось, взмокло, и он увидел, как это ей идет.

– Никогда не была здесь.

– Я тоже. Признайтесь, вам не по душе такая грубая, простая пища? Завтрак докеров и каменотесов.

– Очень вкусно, только мне все не съесть.

– Не знаю, не знаю…деньги плочены немалые. Я, знаете ли, не приучен трудовой копейкой швыряться.

– Так вы это… на билетах в кино сэкономите, дневной сеанс не вечерний – двадцать пять копеек.

– Так-то оно так, а вдруг фильм двухсерийный?

– Зачем же предполагать худшее?

Счастье блуждало по их лицам, нашептывая очевидное: «Вам всегда будет хорошо вдвоем, всегда и везде».

– Вы помните «пышечную» на Льва Толстого, рядом с институтом?

– Еще бы… Это было нашим любимым местом, мы с девчонками постоянно ее посещали.

– Представляю, как вы стоите в очереди и, глотая слюнки, любуетесь процессом приготовления – аппарат выдавливает из себя толстые кольца блеклого, белого теста, и заготовки начинают медленно-медленно проплывать по кругу в кипящем, шипящем масле. Темп их продвижения настолько медлителен, что вызывает всеобщее раздражение. Продолжая испытывать ваше терпение, тесто становится все темнее и темнее и, наконец, готовая, темно-желтая пышка выкатывается на поднос. Завораживающая метаморфоза. Сверху пышка посыпана сахарной пудрой, в которой неизбежно испачкается ваше лицо при поедании. Жирными масляными пальцами – тонкие дешевые бумажные салфетки мгновенно пропитываются маслом и не спасают – вы сжимаете стакан «бочкового» кофе с молоком…

– Прекрасно. А, кроме пышек, я еще люблю жареные пирожки с мясом.

– Замётано. В следующий раз пойдем в «Колобок», тут неподалеку на Чайковской. Чего ты смеешься?

– Так…Тоже кое-что вообразила… Главврача вспомнила. Сегодня на отчете она вдруг стала сетовать, что на территории больницы много кошек развелось. Я представила, что теперь, сдавая дежурство, мы обязаны будем предъявлять изловленных за сутки кошек, вроде матросов на корабле, что за крыс получают отпуск. И как вы входите в кабинет и вместе с кипой историй болезни гордо вбрасываете ей на стол жирного, рыжего, пушистого кота, а сзади виновато плетемся мы с Ридовной, волоча за собой по полу за хвосты жалких, ободранных кошек, не идущих ни в какое сравнение с вашей добычей.

– Хохотушка ты.

– Это у меня гипоксия мозга после суток.

А после кулинарии они направились к «Родине», где вторым экраном шел «Жестокий романс». Две серии… и он, не выпуская ее руки из своей, жалел, что не двадцать. Он смотрел на ее профиль в отраженном свете экрана, стараясь запомнить ее лицо таким, каким оно было сейчас при этом освещении и думал, какой постоянно счастливой могла бы быть его жизнь рядом с ней. Сам себя счастливым не сделаешь, счастье всегда кто-то дарит, оттого и ищут, и всю жизнь ждут , и сохнут в разлуке, и не могут жить без этого человека. Он хотел запомнить свое подобострастное счастье в этот час, запомнить навсегда, потому что такие пустяки, как прикосновение, взгляд и делают жизнь жизнью и, если уметь воспроизводить это в памяти, то этим можно прожить какое-то время.

С раскисшим сердцем следя за тем, что происходило на экране, он чувствовал , что остро завидует Михалкову, блистательно исполнявшему роль Паратова, и неизбежно ревнует. Увы… надо признаться, что сам-то он скорее Карандышев, и это в его физиономию летят брызги от яблока, разбитого ударом волосатого кулака настоящего мужчины. И сам он никогда не будет владельцем пароходов, золотых приисков, банков… никогда не станет сильным мира сего, никогда не подарит Н. бриллиантовое колье. Что, вообще, он может ей дать? – Ничего. А, как хотелось бы…

В те дни кино действительно стало для них «важнейшим из искусств». Кинотеатр был единственно удобным местом, где они могли уединиться, укрыться в темноте от посторонних глаз. Он помнит каждый просмотренный вместе фильм. Странно, но именно в то время на экраны выходили необыкновенно талантливые, интересные фильмы, как по заказу. Ну, например, «Бал»…

Он ждал ее на Невском, возле «Художественного». Жаркий весенний полдень. Мимо него магмой текла по тротуару людская толпа, извергаемая метро. Казалось бы – ну как не затеряться в таком многолюдье, он запросто может прозевать ее, но глаза настойчиво и собранно фиксировали сотни лиц, мгновенно освобождаясь от ненужных следов на сетчатке – нет, нет, не то, ждите, нет, нет… стоп! Господи, как же она хороша сегодня! Как ей идет этот светлый пиджак, в котором он никогда не видел ее раньше, совершенно новый для нее стиль. Как ей идет солнце, весеннее тепло! И как все безукоризненно – прическа, косметика, ресницы, губы… как с обложки глянцевого журнала. И, видимое только ему, смущение своим великолепием. А толпа обтекала ее, не задевая, не прикасаясь, несла ее, но она сама не принадлежала этой реке.

– Что? Что-нибудь не так? Где? Тут? Могли бы и не заметить, маленький прыщ не сделает из красавицы уродину.