– Побойтесь бога. Вы – и перхоть! Это же лунная пыль.

– Меня спасает только швейцарский шампунь. Ни наши, ни чешские, ни финские, а он еще год назад исчез из продажи. Ну, ничего – кому не нравится, может не смотреть.

– Да вы кокетка, как я погляжу.

– Успокойтесь, я еще со школы усвоила, что кокетство мне противопоказано. У лошадей это получается тоньше, чем у меня, – и она показала, как «строит глазки». – Ну, как? Не по себе становится?

– Иди, тебя приглашают, твоя очередь.

Она прошла в соседнюю комнату, а ему , как капризному ребенку, сразу стало скучно без нее.

Через раскрытую дверь он видел, как она сидит в свете ярких ламп и изо всех сил старается сохранить серьезность перед объективом, в то время как ей хочется расхохотаться от руководящих указаний фотографа…

А потом они решили пойти в кино. Ближайшим кинотеатром на их пути на Невском был «Титан», где в тот день шли виденные-перевиденные «В джазе только девушки», но их это не остановило. Странно, но из того первого совместного посещения кино в памяти сохранилось только смазливое лицо девицы, сидевшей впереди и почему-то несколько раз обернувшейся. Даже не лицо, а только губы в лиловой помаде, и обведенные по кайме тонкой, но отчетливой черной линией.

Мужчине не дано почувствовать момент зачатия… Тот день был для него просто иначе окрашенным днем на привычном фоне личной жизни. Он просто удовлетворил свое желание пообщаться с женщиной, казавшейся ему интересней, чем другие, и он никак не связывал этот интерес с чем-то большим, что-то иное ему и в голову не могло прийти.

Но его пассивному неведению и нежеланию называть вещи своими именами вскоре был положен конец. В начале апреля у Татьяны был день рождения, накануне они дежурили , и сдав утром дежурство, сели в такси и поехали к ней на квартиру отметить это событие. Ридовна жила вместе с родителями на улице Чехова. Старый петербуржский дом, с чахлым двориком, тесная, как в крепостных башнях, лестница, без лифта. Квартира на последнем, четвертом этаже, тоже носила следы некоторой затхлости, шедшей от захламленной прихожей, от когда-то дорогой, но состарившейся мебели, от ненужных вещей, разбросанных повсюду, от заставленного трехлитровыми банками с домашними соленьями, круглого кухонного стола, даже от рухнувшей стопки книг на крышке старого черного рояля.

По домам возвращались через станцию метро «Маяковская» На эскалаторе, он стоял обернувшись к ней, на одну ступеньку ниже, так что их лица оказались на одном уровне. Неожиданно она произнесла с какой-то грустной усмешкой, что влюблена в него.

– Думаю, что скоро и Ридовна признается вам в том же. – продолжила она, словно желая принизить значение сказанного.

Он решил никак не реагировать на ее признание и сделал вид, что воспринял ее слова, как шутку, которую пропустил мимо ушей. Ничего серьезного это признание не означало, ни для него, ни для нее, это просто реплика решил он. Кажется, что и она сама была бы рада не развивать тему. От необходимости что-то сказать в ответ ему помогло то, что спуск на эскалаторе заканчивался и он был вынужден в этот момент отвернуться от Н.

4

А он-то… Мнил себя горстью пепла – «кто сгорел, того не подожжешь», а сам чуть не распался на куски от биения своего сердца в парадной старого дома на Петра Лаврова, куда они зашли , чтоб спрятаться от неожиданно налетевшего заряда мокрого снега. Они возвращались из «Родины«, где смотрели «Большую прогулку»…

Закуток на первом этаже возле лестницы тускло освещался высоким окном, выходившим на улицу. Он стоял ,прислонившись к стене рядом с пыльной батареей и внезапно сделавшись серьезным, привлек Н. вплотную к себе. Оба молчали. На ней было простенькое, длинное, синее нейлоновое пальто, просторное, утепленное искусственным мехом, и с капюшоном, которым она никогда не пользовалась. Расстегнув пуговицы, его руки, раздвинув полы, проникли под пальто и сомкнулись на ее спине, ощутив через свитер дрогнувшую неприкосновенность ее тела.

– Что же вы такое делаете? – притворяясь изумленной, насмешливо укоряла она, словно пытаясь сохранить прежнее состояние их отношений и отрезвить его.

Сверху вниз он смотрел на запрокинутое лицо, внимательное и неожиданно спокойное. Бережно, словно прося прощение за что-то, он стал целовать ее лицо, волосы, глаза… Впервые. Она покорно позволяла ему это, не пытаясь освободиться, молчала и в ответ только водила пальцем по его губам, несколько раз почему-то механически, по слогам произнося его фамилию, не сводя с него глаз, не пытавшихся что-либо понять или предотвратить. Почти мертвый он целовал теплую руку, касавшуюся его губ, и ему было так хорошо от этого, как бывает после долгого блуждания по лесу под дождем, когда возвращаешься в натопленный дом, переодеваешься в сухое и, засыпая, перед глазами все стоит мокрый лес. Или что-нибудь в этом роде, когда то, от чего ты устал, уже кончилось.

Он поцеловал ее в губы. Она совсем не умела целоваться. Совсем.

– Не молчи, – тихо попросил он. – И хватит издевательски-пренебрежительно водить по моей физиономии пальцем. К покаянию меня это не подтолкнет. Тебе … противно все это? – он имел в виду то, что женат.

«Прикажи, и мои руки разожмутся. Потому что больше всего на свете я боюсь причинить тебе зло. Какие у неё волосы… густые, как джунгли, и пахнут ручьем. Какие прекрасные, умные глаза… Ни у кого таких нет. Не какие то там «очи черные, очи страстные…». Мир слишком жалкая пища для этих глаз, они видели что-то большее».

Без всякого сопротивления она покоилась в его объятии, безвольно повиснув у него на руках, и он сам поразился своей нежности.

– «Не молчи, солдат, скажи что-нибудь», – процитировал он, спасаясь от этой нежности.

– Меня сейчас разобьет паралич, и вы, облегченно вздохнув, перешагнете через меня и ринетесь домой, – тесно прижатая к нему она тепло шевельнулась внутри пальто, оставаясь в прежней близости, сложив скрещенные руки на его груди.

– Помнишь, ты рассказывала, как тебя в институтские годы провожал молодой человек, и в парадной собрался тебя поцеловать, и в этот момент у тебя кровь пошла из носа?

– Да, и я залила ему новый костюм… Хорошенькую гейшу вы себе нашли, нечего сказать.

– Чудную. Это раньше, до сегодняшнего дня, вы были гейшей.

– А теперь я кто – гетера?

– Вы очень красивы сейчас.

– Все вы врете.

– Провалиться мне на том месте. Вам никто не говорил, что у вас такие же точеные глазницы, как у американских индейцев?

– Ну… каждой женщине охота быть похожей на Гойко Митича, – она нарочито грубо шмыгнула носом – «по-девичьи», как любила говорить, посмеиваясь над собой. – Это большая честь.

– Я не виноват, но у вас такой же лоб, надбровья…

«Чего несу?».

Кто-то зашел в парадную и, пройдя мимо них, растворился на лестнице, не оставив никакого следа.

Пока они были в парадной, погода переменилась и когда они вышли на улицу, ветер уже стих, но повалил сухой, крупный снег и откуда-то взялось на небе ярчайшее солнце, и ничего нельзя было разглядеть в двух шагах из-за мелькавших хлопьев и слепящего света. Словно боясь потерять Н. , шедшую рядом, он взял ее за руку.

– Неизвестно, чем все это кончится, – сказал он, прощаясь на автобусной остановке.

А потом были очередные «сутки»… Теперь совместные дежурства превратились в своеобразные долгие свидания с гарантированным продолжением на следующий день. Долгие… да еще с продолжением…да они мелькали, как…!

Им надо было делать вид, что из больницы они уходят порознь, и чтоб иметь возможность улизнуть от ничего не подозревавшей Ридовны, был разработан шифр. Если утром, перед уходом, сидя в ординаторской, он напевал «Подмосковные вечера», это означало, что он будет ждать ее на Беринга, если «Стою на полустаночке…» – на Невском у Гостиного; «Трещит земля, как пустой орех…» – сегодня они не смогут встретиться, но такого ни разу не случилось.