– А не надо выдавливать то, что ниспослана природой. Лихо пусть себе и лежит тихо.

«Зацеловать до смерти и все дела»

– Ели бы я вчера не поработала над этим, – ткнула себя в щеку, – вы бы сейчас старательно делали вид, что со мной незнакомы.

– Откуда на вас такая роскошная вещь? Сюда так и просится «Орден Трудового Красного Знамени» на лацкан; как у знатных ткачих тридцатых годов.

– Франция.

– Ой? Так я и поверил.

– Могу этикетку показать. Нет, мне это нравится… – возмутилась она. – Все-таки правда, что мы, женщины, одеваемся только для себя, друг для друга, а мужчинам все равно, что ни одень.

– Сейчас мы опоздаем на журнал.

И погас свет, и снова чудо кино было необъяснимо созвучно с чудом их совместного существования в полумраке кинозала. Этторе Скола сотворил гениальный фильм. Такое, конечно, мог сделать только западный человек, с чисто европейской ментальностью. Невозможно представить, чтоб так рассказать о любви, о стране, мог бы русский режиссер , каким бы великим он ни был. Иная культура, никуда не денешься.

Хотя все персонажи вполне узнаваемы. Холодная, красивая брюнетка в строгом черном костюме, волосы острижены в четкое каре – вылитая Регина. Пожилая худощавая дама, малопривлекательной внешности с уродливым пучком волос на затылке напоминала одну из подруг его жены, с которой Лена вместе работала на Севере после института. Но больше всего в глаза бросалась миловидная, радостная женщина, полная, невысокого роста, в простой, белой блузке с цветочками, в черной юбке годе и немыслимой шляпке, приколотой к вьющимся стриженым волосам. Партнер был выше ее, и она, положив руку ему на плечо, так узнаваемо смотрела на него снизу вверх, таким благодарным, обожающим взглядом, суетливо стараясь не спугнуть неловким движением мужскую благосклонность.

– Смешная… Как божья коровка. На меня похожа.

– Действительно похожа, – признался он. – Особенно в профиль.

– Я ее понимаю, за всю мою жизнь меня ни разу не пригласили танцевать. Ни на одной вечеринке.

В первые дни после освобождения Парижа от немцев, партнер появляется в танцевальном зале на костылях. Он герой сопротивления, в черном берете маки, правая нога ампутирована. Его счастливая женщина выбегает к нему навстречу. Они начинают танцевать, окруженные старыми знакомыми, посетителями заведения. Он подпрыгивает на одной ноге, уверенно попадая в ритм танца… И опять этот ее взгляд…

Ни он, ни Н. тогда не придали значения, что из всех персонажей фильма несчастье произошло именно с этой парой.

5.

А потом погода испортилась… Позаимствуем эту фразу, тем более, что в ней нет ничего явно авторского. Кто угодно мог так сказать. Иначе все пришлось бы брать в кавычки, а ведь никто не берет. Никак не доказуемый плагиат…

Итак, на четвертый день их приезда погода испортилась. Задул не просто холодный – ледяной северный ветер, заставлявший вспомнить описание норд-оста Паустовским, небо обложили тучи, постоянно лил дождь, море остыло до семнадцати градусов и сулило стать еще холоднее.

Резкое похолодание совпало с окончанием сезона. Отъезд организованных отдыхающих проходил четко и напоминал спешную эвакуацию из опасной зоны. Несколько «Икарусов» за одно утро вывезли оба корпуса пансионата, в котором теперь оставался только обслуживающий персонал, занятый консервацией здания на зимний период. А они остались жить-поживать совершенно одни на втором этаже опустевшего корпуса. Питаться, как и прежде, ходили в «Ивушку», где сезон заканчивался на две недели позже.

Заметно обезлюдел и пляж. Те, кто остались ждать у моря погоды, ловили моменты, когда разгоняло тучи, и пытались загорать, прячась от ветра за поставленными на ребро лежаками с накинутыми сверху одеялами. По пляжу передвигались, тоже завернувшись в одеяла, как индейцы в пончо. Купаться никто не стремился, разве что на минуту-другую окунались в бодрящую воду, чтоб как-то оправдать свое отпускное пребывание на море.

Зато теперь представилась возможность возобновить свои оздоровительные пробежки, к которым он привык дома, ежедневно бегая в Сосновке. Можно было бегать по кромке пляжа вдоль моря, никого не стесняясь и никому не мешая. Ему хватало сил преодолеть пару километров до обрывистого плато, где, как он считал, заканчивался пляж, но однажды, решив прогуляться дальше, как на оазис, наткнулся на заброшенный пансионат ранней советской постройки в окружении неожиданной для степи флоры субтропиков – мощные кипарисы, магнолии, самшитовый кустарник… В море вдавались волнорезы, а для укрепления берега у воды были навалены бетонные рогатки, похожие на лежбище сивучей. Наверх к пансионату вела белокаменная лестница с лепными, гипсовыми вазами на перилах, конец ее терялся в темной зелени кипарисов. Старые трещины ступеней поросли мхом и травой. Повсюду по мокрым плитам лестницы ползали черные улитки. Их было так много, будто каменная лестница служила столицей улиточного царства.

Накрапывал дождь. Поднявшись по лестнице, он вышел к белому зданию с колоннами у парадного крыльца, (скорее это была какая-нибудь заброшенная государственная дача, а не пансионат), почти целиком спрятанному от взора с моря благодаря уступообразному рельефу склона и густой зелени вокруг. Местность оказалась безлюдной, ни души не встретил он, пока бродил по дорожкам вокруг да около. «Сюда надо привести Дашу. Это тайное существование пустующего замка, как сказка о спящей царевне, уколовшейся о веретено». Обойдя здание кругом, он увидел еще одну лестницу, стальную, ведущую к смотровой площадке на краю плато.

Здесь, наверху, расстилалась бескрайняя, ничем не загроможденная степь, вблизи возделанная под кукурузное поле. Высоковольтная линия электропередач и водонапорная башня одинаково затеряно смотрелись на ее просторе. А море с высоты предстало по-настоящему огромным и непривычно разноцветным. Здесь – серое под дождем, а по правую руку вдали, где Одесса – солнце, и морская изумрудная гладь, а ближе к горизонту темная яростная, почти чернильная, синева штормовых волн.

Он подошел к самому краю обрыва и , глянув вниз, испытал легкое головокружение. Он боялся высоты, как и она…

Они гуляли в ЦПКиО и набрели на аттракционы, и он уговорил ее прокатиться на Чертовом колесе. В эту весну они все делали, очертя голову, безотчетно, словно заново открывали для себя мир. Да так оно и было на самом деле – для них двоих все было в первый раз, и прежний их опыт существования в мире, каждого по отдельности, оказался мелким, несовершенным и не мог быть востребованным.

Очереди в кассу не было никакой, их услужливо усадили в железную, ненадежную люльку, огороженную по бокам только цепью. При посадке колесо, не останавливаясь, медленно продолжало двигаться. Постепенно, точнее – поэтапно, они поднимались все выше и выше, и не успели опомниться, как люлька, , в которой они сидели напротив друг друга, оказалась на страшной высоте, высоко-высоко над деревьями и крошечными человечками внизу, и в этот момент он увидел, как она вся напряглась от нахлынувшего испуга, но продолжала смеяться, отчаянно пытаясь выглядеть бесшабашно радостной. Он видел ее, даже не женскую, а скорее детскую беззащитность перед своим страхом. Она призналась, что ей ужасно страшно. Как назло, колесо еще больше замедлило свое вращение, и открытая люлька, покачиваясь, застыла на самой верхотуре.

«Смотри только на меня, только на меня, – приказал он ей, и мысленно обругал себя, вспомнив ее недавний обморок в операционной и испугался, что вдруг она и сейчас потеряет сознание. Своими заклинаниями он также спасался и от собственного страха – не мигая глядя перед собой, на всю жизнь запоминая ее , сидящую посреди неба , в сером плаще с поднятым воротником. – Вот так, только на меня. У тебя такие красивые глаза. Такие красивые брови. Да, да. И такой красивый лоб и волосы» – гипнотизировал он, заклиная колесо вертеться быстрее. И только когда они миновали пик и стали спускаться, страх внезапно исчез, исчез совсем, и осмелев, она даже обернулась посмотреть, не виден ли отсюда ее дом на берегу Финского залива.