Как раз классе в четвертом мы писали сочинение на тему «Какое желание я бы загадал на Новый год». В то время моей любимой книгой была «Незнайка на Луне» Носова, где в красках изображался капиталистический мир. Просто писать сочинение было скучно, и я сдуру настрочил следующее. Будто бы я хочу уехать в Америку и сделаться гангстером, грабить поезда и банки, играть в казино и на скачках, а в качестве дополнительного бизнеса – торговать оружием. В общем, жить в свое удовольствие. Хоть это была и неудачная, но шутка: типа Новый год, праздники, розыгрыши… Но шутки никто не понял. На уши была поднята вся администрация школы. Повод был серьезнее некуда: в четвертом «Б» завелся антисоветчик. В срочном порядке в школу были вызваны мои родители, после чего с ними состоялась двухчасовая беседа. Родители, хоть и не поняли, что я такого из ряда вон выходящего совершил, всыпали мне по первое число с формулировкой: «Не фиг выпендриваться. Пиши то, что требуют, дабы не было разбирательств и нас не тягали в школу из-за всякой ерунды».

Несколько позднее я научился довольно похоже пародировать Леонида Ильича Брежнева (тогдашнего руководителя СССР). Благо это было не сложно сделать: следовало лишь говорить медленно, низким голосом и неразборчиво – как пластинка, которую вместо 45 поставили на 33 оборота. Выходило достаточно смешно. Я делал постную физиономию, втягивал шею, чтобы получались второй подбородок и обвислые щеки. Затем, будто робот, поднимал согнутую правую руку и произносил бессмысленную длинную речь в защиту хомяков или о том, что Волга впадает в Каспийское море. Народ смеялся и вовсю подражал. Скоро почти все особи мужского пола освоили эту нехитрую пародию и при каждом удобном случае демонстрировали означенные умения. Кроме того, у нас были весьма популярны анекдоты, высмеивающие немощь, старческое слабоумие и патологическую любовь к наградам руководителя страны. Помню, ходил такой стишок:

Десять лет, конечно, никому не давали, и это говорилось больше для красного словца, ну, или по старой памяти (старшее поколение хорошо помнило времена, когда «в стране был порядок»).

Классе в восьмом я съездил на экскурсию в Троице-Сергиеву лавру и купил там алюминиевый крестик, который стал носить на цепочке. Особо религиозным я никогда не был, так что это была, скорее, своего рода «фига в кармане» по отношению к государству, где, как известно, одной из главных идеологических догм являлся «научный атеизм». На этой почве у меня произошел громкий инцидент с нашей директрисой. Но для начала следует сказать несколько слов о ней. Звали ее Тамара Павловна Абакумова. Тамара была ветераном войны, и не просто ветераном, а летчицей, бороздившей небесные просторы на истребителях в составе полка Марины Расковой. Как потом она стала директором школы, одному богу известно. Характер у нее был вспыльчивый, темперамент вполне соответствовал полученной военной специальности. Разговаривать просто она практически не умела, и буквально минуты через две абсолютно любой разговор переходил в жуткий ор. Входя утром в двери школы, вполне можно было слышать, как Тамара вопит на кого-то этаже эдак на третьем. Уловив издали переливы ее незабываемого меццо-сопрано, все предпочитали если не раствориться в воздухе, то по крайней мере ретироваться в более безопасное место как можно быстрее.

В тот день у нас было комсомольское собрание – как всегда, нудное, длинное и до невероятности пустое. Смыться с него не удалось, поскольку Тамара самолично встала на выходе из школы и принялась следить, чтобы старшеклассники не улизнули с мероприятия.

Отсидев половину этой тягомотины, я впал в совершенное уныние и машинально принялся теребить висящий у меня на шее крест. Через некоторое время мой сосед предостерегающе пихнул меня в бок локтем. Обернувшись, я увидел, что ко мне, как говорится, на бреющем полете, приближается Тамара. Выражение ее лица не предвещало ничего хорошего. Быстро сняв с шеи крест, я спрятал его во внутренний карман пиджака. Подойдя вплотную, Тамара прошипела:

– Давай сюда!

Я непонимающе уставился на нее, всем своим видом показывая, что не имею ни малейшего представления, о чем идет речь.

– Дай сюда немедленно! – повысила голос Тамара.

Я опять скорчил физиономию иностранца, к которому на улице вдруг обратился прохожий на непонятном языке.

– Из кармана доставай! – начала терять терпение директриса.

Я залез в карман и принялся возмутительно медленно копаться в нем. Наконец мне удалось отцепить крест от цепочки. Оставив его в кармане, я вынул цепочку и отдал Тамаре. Это окончательно вывело ее из себя.

– А ну, давай крест сюда! – взвизгнула она. – Остановите собрание!

Собрание остановилось, и весь актовый зал уставился на меня.

– Давай сюда сейчас же! – уже не сдерживаясь, заорала Тамара.

– Зачем? – поинтересовался я.

Дальнейшая тирада была столь же громка, как и ужасна. Честно говоря, лавры Джордано Бруно меня никогда не привлекали. Галилей мне всегда казался гораздо умнее. Достав крест, я отдал его Тамаре. Та еще некоторое время разорялась на предмет того, что комсомольцы позволяют себе носить на шее предметы религиозного культа и участвовать в крестном ходе на Пасху. Потом переключилась на девиц, которые носят в школе сережки и даже (о, ужас!) красят ресницы. Постепенно она выпустила пар и, успокоившись, села на место. Прерванная комсомольская тягомотина возобновилась и продолжалась еще часа полтора.

На следующий день я, придя домой, намешал в кастрюле гипса, а когда тот застыл, нацарапал в нем при помощи отвертки и обычной швейной иглы крест раза в три больший, чем у меня был. Затем в консервной банке прямо на домашней газовой плите я расплавил олово, которое обычно использовали для пайки электрических схем (я тогда как раз ходил на занятия в радиокружок), и залил в форму. В общем, на следующий день у меня под рубашкой скрывалась «фига» куда больших размеров, чем раньше. Встречая в коридоре Тамару, я очень вежливо здоровался и улыбался обворожительной, таинственной улыбкой.

Надо сказать, что в комсомол я вступал так же, как и все, – исключительно для того, чтобы затем поступить в институт (не комсомольцев в институт тогда просто не брали). Во время процедуры обсуждения и утверждения кандидатуры следовало говорить стандартные, заученные фразы, вроде того, что, мол, хочу быть «в авангарде советской молодежи». Поскольку абсолютно вся советская молодежь состояла в комсомоле, было решительно не понятно, какая именно ее часть является этим самым авангардом. Однако подобных вопросов я уже никому не задавал, поскольку как-то раз попытался это сделать на уроке обществоведения, когда мы изучали очередную работу Ленина. В результате я был назван негодяем и провокатором и изгнан с урока. Поэтому я со скучающим видом бубнил что-то про авангард и советскую молодежь, комитет сонно утверждал кандидатуру, а секретарь потом с постной физиономией вручил мне комсомольский билет.

Надо сказать, что преподаватели «идеологических» дисциплин (за время учебы в школе, а затем в вузе их набралось немало) никогда не ставили мне пятерок. Меня это немало удивляло, поскольку уже к первым курсам института я овладел марксистским словоблудием в совершенстве. Дело было нехитрое, поскольку все там так или иначе сводилось к двум-трем банальным идейкам типа «борьбы классов» и «революционных скачков» в развитии общества. Мне даже было как-то любопытно, почему они упорно, прямо-таки с коммунистической непримиримостью, продолжают мне выводить в зачетке «хорошо», хотя я отвечал абсолютно на все вопросы. На одном из экзаменов я это осознал. После моих пышных и многословных экзерсисов относительно понятий, сформулированных в билете, препод вдруг молча уставился на меня и смотрел после этого чуть ли не минуту. В его взгляде явственно читалось: «Я ведь прекрасно понимаю, кто ты есть. И ты прекрасно знаешь, что я понимаю, кто ты есть. А я, в свою очередь, вижу как на ладони, что ты прекрасно знаешь, что я понимаю, кто ты есть». После этого он усмехнулся и спросил: «Четыре?» Я усмехнулся в ответ и молча кивнул. Больше у меня никаких вопросов никогда не возникало.