И, наконец, в-четвертых (надо заметить, что этот пункт самый важный из всех перечисленных). Ванюшка-бздунок не просто убегает из кармана барина, а предварительно «наделывает ему полный карман». Действие, казалось бы, совершенно бессмысленное. По меньшей мере, излишнее как с точки зрения сюжета, так и оптимальной затраты сил на достижение результата (побег). Но Ванюшка, тем не менее, это делает! Вопрос – зачем? Ведь он может просто незаметно убежать. А в таком деле, как известно, промедление крайне опасно. Тебя могут или поймать, или не выпустить, в конце концов ситуация может стать неблагоприятной для побега! Но наш герой не может не поставить в своих исканиях жирной точки. Почему?

Ответ прост. Его совершенно избыточный, необязательный акт «накладывания» барину в карман есть ни что иное, как символ творчества. Ванюшка делает это легко и непринужденно, как истинный артист, исключительно от избытка сил и художественной фантазии. Он не вымучивает это решение, а принимает спонтанно, поскольку творчество – это стиль его жизни. К вопросу он подходит чисто по-моцартиански. Вспомним Сальери, которому Моцарт в известной «маленькой трагедии» Пушкина играет «придуманную по дороге безделицу». Он в ужасе: «Как, ты шел ко мне с этим, и при том мог остановиться и слушать уличного музыканта?!» Да, мог! Ему не понять возрожденческой игры и атмосферы карнавала, ему не доступно творчество, проистекающее от «избытка сил», для него искусство – это мрачное религиозное служение. «Гений и злодейство – две вещи не совместные», – пишет Пушкин. И что же? Как и Моцарт, Ванюшка-бздунок совершенно не способен на злодейство. Он не пытается ни убить, ни ограбить барина, ни, на худой конец, сжечь его имение. Он лишь жизнерадостно оставляет у него в кармане автограф, эдакую инсталляцию, выражаясь современным языком, – и отправляется своей дорогой.

Косвенным доказательством вышесказанному является еще и то, что процесс «накладывания» (т. е. дефекации) совершенно с Ванюшкой не вяжется. Ведь он уже сделан из продукта «накладывания»! То есть полностью состоит из того, чему в свое время волшебник-Рабле в своем «Гаргантюа и Пантагрюэле» нашел аж 40 синонимов (весьма, правда, затруднив впоследствии работу переводчиков). Другими словами, Ванюшка-бздунок оставляет память по себе как бы своей сущностью, своим естеством. Что же это, если не акт настоящего, подлинного творчества? О содержании которого, естественно, можно спорить. Как тут не вспомнить выставки импрессионистов, придя на которые, возмущенные обыватели орали: «Чушь! Дерьмо!» Дерьмом были поначалу и картины абстракционистов, и экспрессионистов, и сюрреалистов. Да что там далеко ходить? Рембрандт и Гойя подвергались нападкам… Одним словом, когда-то дерьмом было все новое в искусстве. Так что же? Выходит, Ванюшка-бздунок – символ всего новаторского, свежего, нетривиального и оттого не всегда понятного?

Да. Новаторского, моцартианского и возрожденческого.

Дикси.

Подведем итог. В результате долгих размышлений я понял, что не случайно Ванюшка-бздунок был моим любимым персонажем в глубоком детстве, как и то, что наиболее интересным местом во всей сказке мне казался эпизод с бегством главного героя из кармана барина.

Примечательно, что позднее, уже в средней школе, моими любимыми литературными героями стали Незнайка из сказочной трилогии Н. Носова, а также знаменитый сыщик всех времен и народов, созданный сэром Артуром Конан Дойлем. Как я понял еще позже, это были лишь более литературно разработанные образы все того же Ванюшки-бздунка… Но не будем забегать вперед.

Все же должен признать, детство мое в плане литературных вкусов не было однородным. Со временем мои литературные пристрастия менялись. Подобно тому, как в процессе развития литературы на смену мифологии приходит эпос, так и фокус моих интересов постепенно сместился со сказок на «случаи». Каждый раз мы с сестрой, которая была младше на два года, устраивали целую битву – что бабке рассказывать сегодня перед сном. Она требовала сказок (поскольку была младше на два года), а я, будучи уже «литературоведом» со стажем, желал слушать «случаи». Случаи представляли собой незатейливые эпизоды из бабкиной деревенской жизни, например, о том, как они встретили волка, как заблудились в лесу, как ходили за малиной, как впервые попробовали помидор или сыр (и то и другое не понравилось) и т. д. Деревня бабки называлась Хлопово, случаев она знала превеликое множество, и со временем в моем воображении возникло целое эпическое полотно, этакая «Хлоповиада», поражающая своей масштабностью и вместе с тем детальностью проработки. Крестьянской жизни я не знал, мало того, никогда не видел вблизи, а оттого эта реальность была для меня абсолютно виртуальна – эдакое «фэнтези», что-то вроде Толкиновского Средиземья, населенного хоббитами, троллями, орками и еще черт знает кем. В роли злобных орков в бабкиных рассказах выступали обитатели соседней деревни Лопатино. Они строили всяческие козни против хлоповцев и при каждом удобном случае стремились им навредить. Они воровали у хлоповцев сено, подглядывали за хлоповскими девками, когда те купались, колотили хлоповских ребят – но только тогда (как и положено отрицательным персонажам), когда численное превосходство было на их стороне. Своего рода ритуалом во взаимоотношениях этих двух враждующих лагерей было обзывание друг друга через реку, которая протекала примерно на равном расстоянии от обеих деревень и была признана негласной границей тех и других владений. Сгрудившись на берегу по разные стороны мутноватого потока, хлоповцы и лопатинцы осыпали друг друга дразнилками, прибаутками и просто ругательствами, навроде каких-нибудь ахейцев или троянцев перед битвой. Речь обычно сопровождалась соответствующей пантомимой, всевозможными неприличными знаками и оскорбительными жестами. Хлоповцы, например, скандировали:

Лопатинцы, не мудрствуя лукаво, отвечали:

Но это единственно от глупости и недостатка фантазии.

Погубили бабкин «Илион», по ее словам, грузины. Сталин повсюду на руководящие посты ставил «своих», и коллективизацию в Хлопово приехал проводить именно один из уроженцев древней Колхиды. Золотого руна он с собой не привез, а напротив, методично принялся изымать у селян все, что у них было более или менее ценного. По Прекрасной Елене он также не страдал, зато в массовом порядке пользовал местных девок и баб – кого за буханку хлеба, кого за шматок сала, а кого и просто так – бесплатно. Очень скоро в результате коллективизации в деревне начался голод. Половина жителей вымерла, а вторая половина разбежалась кто куда, предварительно пристукнув в лесу своего «благодетеля». Среди сбежавших была и бабка. Она подалась в Москву к своей тетке, которая жила на Новослободской, где-то в районе Лесной улицы. Была бабка в то время несовершеннолетней, паспорта не имела, поэтому никто особо разыскивать ее не стал.

Как и многие приехавшие в Москву в ту пору, бабка не чуралась самой разной работы. Она трудилась на швейной фабрике, затем на предприятии, где производили хлебный квас, была домработницей у высокопоставленного советского чиновника, потом уборщицей в столовой, поваром, трудилась в трамвайном депо, на военном заводе в Тушино… Именно на военном заводе она и встретила своего будущего мужа, носившего старинное русское имя Трофим. Они довольно быстро поженились. Им выделили жилплощадь в одном из заводских бараков – длинном, угрюмом, одноэтажном, бревенчатом здании, которое зимой промерзало насквозь. Именно здесь с интервалом примерно в год на свет появились два бабушкиных сына – мой отец и мой дядя. И, надо сказать, родились они вовремя, поскольку Трофимом неодолимо начала овладевать тяга к перемене мест и он то и дело заводил разговоры на тему, а не отправиться ли им на Дальний Восток (весьма модное по тем временам дело). С маленькими детьми о Дальнем Востоке пришлось забыть. Жили бедно и трудно. А через пару лет и вовсе началась война. Трофима на фронт не пустили, поскольку завод сразу перестроился на выпуск «истребителей», моторы для которых он испытывал. Оба сына позднее тоже пошли на завод, где стали работать вместе с отцом. Судя по всему, этот Трофим (которого лично я так ни разу в жизни не видел) отличался крайне непоседливым характером. Он буквально забрасывал начальство заявлениями с просьбой отпустить его на фронт, пока его наконец не вызвали в партком и не вздрючили по первое число – за политическую безграмотность и отсутствие дисциплины. Данное мероприятие серьезно охладило пыл молодого папаши, и он перестал донимать начальство. Однако неизведанные дали все же продолжали манить его, суля новые впечатления, новые отношения, новую жизнь. Война подошла к концу, народное хозяйство потихоньку восстанавливалось, а вскоре пришла хрущевская оттепель – с ее веселым молодым энтузиазмом, спорами между физиками и лириками, первыми полетами в космос и массовым строительством знаменитых пятиэтажек. Трофиму и бабке дали квартиру в одном из подобных домов. Но не того просила мятежная душа Трофима, не того ждала от жизни. И когда в массы был кинут клич отправляться на освоение целины, он не выдержал. Собрался за два дня, оформил соответствующие документы и поставил жену перед свершившимся фактом. Пакуй вещички, мол, едем. Однако совершенно неожиданно бабка, до этого безропотно поддерживавшая все бредовые начинания мужа, довольно твердо ответила «нет». Ей отнюдь не улыбалась перспектива, как она выразилась, «ехать в чистое поле». Женский инстинкт жилища, собственной норы, безоговорочно победил. Спорить было бесполезно. И, похоже, Трофим это интуитивно понял. Пообещав написать сразу же, как только устроится на новом месте, он благополучно укатил на вокзал. С тех пор его бабка не видела…