Поскольку в окрестностях всегда была какая-нибудь стройка, мы довольно значительное время проводили на ее территории, лазая по плитам и воруя все, что попадалось под руку – от гвоздей до сварочных электродов. Несмотря на свою казалось бы никчемность, электрод был очень нужной вещью. С него можно было об асфальт сбить покрытие, в результате чего оставался прочный стальной стержень. Стержень затем следовало заточить о бордюрный камень. Получался острый дротик. К нему приделывали древко и использовали в качестве копья или стрелы (в зависимости от размеров древка). Дело в том, что тогда в большой моде были фильмы об индейцах, которые массово выпускала ГДР-овская студия «Дефа». Поэтому мы привесили на забор какой-то деревянный щит, наделали себе луков и копий (особо дотошные делали даже топоры-томагавки) и принялись отрабатывать меткость.

Был у нас во дворе один тип. Толстый и туповатый, внешностью и повадками смахивающий на собаку-сенбернара. Характером он, правда, был гораздо вреднее, но не об этом речь. Его, кстати, так и звали – «толстый», только переставляли почему-то ударение, в результате чего получалось «Толстой». Так вот этот Толстой тоже сделал себе лук, сперев у бабки несколько вязальных спиц, и присоединился к многочисленной компании стрелков.

При стрельбе был установлен негласный порядок: все по очереди выпускали стрелы, потом шли к мишени и вынимали их. Толстой, как я уже сказал, был несколько туповат, поэтому, выпустив стрелу, он не стал ждать, пока то же самое сделают остальные, а прямиком направился к мишени, переваливая из стороны в сторону свою толстую задницу, напоминающую две большие круглые деревенские булки. Никто не успел слова сказать, как тренькнула тетива, и стрела, оснащенная отточенным электродом, просвистела в воздухе и воткнулась прямиком в одну из этих булок. Толстой взревел, будто кабан, которого собираются лишить жизни. Схватившись за зад, он повернул свою до смерти напуганную физиономию к остальным участникам стрелковых состязаний. Однако ничего утешительного не увидел. Испуг, написанный на их лицах, привел его вовсе в ужас. Толстой взревел еще оглушительней – наподобие пароходной сирены – и принялся метаться по двору. Любой другой человек на его месте попытался бы первым делом выдернуть стрелу, по крайней мере как-то схватить ее, зафиксировать. Но тупость Толстого, видимо, находилась в прямой зависимости от эмоционального состояния, поэтому он вообще перестал что-либо соображать. Он бегал по двору, оглашая окрестности страшным воем, из задницы у него торчала стрела, которая в такт шагам моталась из стороны в сторону, причиняя, по-видимому, еще больше неприятностей. Все присутствующие в один миг бросились наутек. Буквально через несколько секунд во дворе остался только Толстой с мотающейся в заднице стрелой. Он орал так, что слышно было, наверное, за несколько кварталов, но стрелу он упорно не выдергивал, и она продолжала болтаться, пока из подъезда не выбежала его бабка и не увела домой раненое чадо. Удивительно было то, что она тоже не стала выдергивать стрелу, а увела Толстого прямо с ней. Видимо, это у них было семейное.

Час или два все отсиживались по домам, потом медленно начали выползать из убежищ. На следующий день во дворе, прихрамывая, появился Толстой. Он был герой дня (не в последнюю очередь потому, что никто из виновников события не был наказан). Толстой рассказывал всем, как его возили в больницу и даже демонстрировал большой кусок пластыря, прилепленный к пятой точке. Все смотрели и понимающе кивали головами.

Я же после этого случая перестал упражняться в стрельбе. И электродов больше не оттачивал, поскольку каждый раз, когда я смотрел на лук со стрелами и даже на их отдельные части, мне сразу вспоминалась толстая задница и торчащая из нее стрела, мотающаяся из стороны в сторону. Мне даже несколько раз снилась эта картина, причем в одном из снов Толстой со злобной ухмылкой прицеливался из лука в меня, а я от него бегал по двору, пытаясь найти хоть какое-то укрытие.

Одним из самых популярных предметов, который можно было найти на стройке, являлся телефонный кабель. Привозили его в огромных катушках, которые снимали с грузовика краном. Причиной такого пристального интереса было то, что кабель содержал внутри проволоку, покрытую красивой разноцветной пластиковой изоляцией, а сверху был оснащен толстой свинцовой оболочкой. Проволока шла на изготовление браслетов, колец, брелоков для ключей и прочих украшений (все девочки были большие мастерицы в этой области). Свинцовая же оплетка употреблялась для выплавления небольших пистолетов, свинчаток, кастетов, а также черепов (которые потом снабжались цепочкой или веревкой и носились на шее). Плавилось это все прямо во дворе на костре в обычной консервной банке. В силу всего вышеперечисленного, нет ничего удивительного, что в результате строители потом не досчитывались как минимум метров десяти-пятнадцати. Вероятно, они потом уже сознательно закладывались на это заранее, потому что нас особо никто не трогал и не пытался отобрать кабель обратно.

Вообще отсутствие достаточного разнообразия игрушек и прочих предметов первой (и второй) необходимости в магазинах сильно развивали воображение и изобретательность. В салочки мы играли, бегая по гаражам, через заборы лазали на территорию каких-то заводов и предприятий (где помимо всего прочего можно было что-то стащить), футбольным мячом долбили о свежевыкрашенную стену дома, оставляя грязные следы, подкладывали на трамвайные рельсы бомбочки, которые в то время умел изготавливать каждый шкет из алюминия (или магния) и марганцовки, играли в расшибалочку пивными пробками и в некую разновидность городков, именовавшуюся «банкой» (поскольку для этой цели использовалась консервная банка, найденная на ближайшей помойке).

Помню, у бабушки (той, что жила под Москвой) как-то по соседству ломали сараи. Хлама там было огромное количество. Что-то народ разбирал по домам, что-то просто выбрасывал, не подозревая, что эта рухлядь для кого-то представляет ценность и называется красивым словом «антиквариат». Среди прочего в сараях оказалась огромная стопка картонок с наклеенными на них ровными рядами спичечными этикетками. Коллекция была огромная и охватывала период от начала Советской власти (1918 год) вплоть до современности. Были там этикетки периода гражданской войны, коллективизации, времени повального увлечения авиацией и парашютным спортом, были военные этикетки, изображавшие проткнутого красным штыком Гитлера, были первый спутник, освоение целины… Короче – история страны в наглядных примерах. Кто был хозяином этой коллекции, так и осталось не известным. Принеся это собрание домой, я свалил его на антресоли. Там оно и лежало, пока я не узнал, что один из моих одноклассников собирает спичечные этикетки. Я договорился с ним об обмене. Клей, которым этикетки были приклеены к картону, от времени рассохся, и стоило слегка подковырнуть их ногтем, как они сами отлетали. Я отковыривал раритетные этикетки от картона и связывал в пачки по 50 и по 100 штук. На эти пачки я выменивал у одноклассника пластмассовых индейцев, самолетики, жвачки, машинки и прочие интересовавшие меня предметы. Он же брал канцелярский клей, густо намазывал им страницу в тетради в линейку (отчего многие страницы слипались) и не слишком аккуратно пришпандоривал туда эти свидетельства отечественной истории. Куда он потом все это дел – не знаю. Наверное, выкинул.

Как я уже говорил, после третьего класса для нашей школы построили новое здание в другом районе. Некоторые одноклассники остались учиться на старом месте (у школы был теперь другой номер), а я вместе со всеми перешел по новому адресу. Антонина благополучно ушла на пенсию, у всех школьников СССР появилась новая форма: серые мышиного цвета мешковатые пиджаки и брюки заменили на синие, скроенные по тогдашней моде (пиджаки слегка приталенные, а брюки расклешенные к низу). Все эти изменения давали надежду на то, что жизнь изменится кардинально и в остальном. Однако в этом предположении я сильно ошибся. Ее величество инерция оказалась практически непреодолима. Так что в школе все шло как прежде. С одной только разницей – к репутации хулигана у меня теперь прибавилась еще репутация антисоветчика. Впрочем, стараниями Антонины меня даже в пионеры приняли самым последним (после Долинина и Чепцова), уже в 4-м классе. Но это была лишь прелюдия.